Крестный отец - Пьюзо Марио (1969)

Джонни опять сел к роялю; Тина тем временем вышла наружу полюбоваться бассейном. Он начал напевать одну из своих прежних песенок. И не почувствовал жжения в глотке. Первые ноты прозвучали глуховато, но чисто. Джонни оглянулся. Тина еще не заходила назад, стеклянная дверь была закрыта: она его не услышит. Почему-то не хотелось, чтобы его сейчас слышали. Он начал сызнова — на этот раз со старинной, любимой им баллады. Сразу в полный голос, как перед публикой — не сдерживаясь, томительно ожидая минуты, когда в горле царапнет, запершит и он почувствует знакомое жжение. Минута не наступала. Он пел и прислушивался — звучание было новое, не его, но ему нравилось. Голос стал ниже, мужественней — глубже стал, думал он, мощнее, глубже. Он убавил звук, допел до конца и продолжал сидеть за роялем, пытаясь осмыслить случившееся.

Нино у него за спиной произнес:

— А ничего, друг единственный, совсем даже ничего.

Джонни резко повернулся кругом на вертящемся стуле. Нино стоял в дверях, один, без девушки. У Джонни отлегло от сердца. Нино — другое дело, ему можно.

— А ты как думал, — сказал он. — Слушай, давай-ка сплавим отсюда баб. Отправь их домой.

— Сам отправляй, — сказал Нино. — Симпатичные девочки, почему я их должен обижать. Я свою, между прочим, только что шарахнул пару раз. Как это будет выглядеть, если я теперь ее спроважу, даже не накормив ужином?

Да шут с ними, подумал Джонни. Пускай, кому они мешают. Даже если он пустит петуха. Он позвонил знакомому музыканту из Палм-Спрингс, руководителю джаз-оркестра, и попросил прислать мандолину для Нино. Музыкант упирался:

— Слушай, кто в Калифорнии играет на мандолине?

— Ты знай раздобудь ее, понятно? — рявкнул Джонни.

В доме было полно звукозаписывающей аппаратуры — Джонни приспособил девочек включать и выключать ее, регулировать силу звука. После ужина он принялся за работу. Усадил Нино аккомпанировать на мандолине — и начал. Он пел свои старые песни. Одну за другой, все, какие знал. Пел в полную силу, не берегся. Горло вело себя замечательно — он чувствовал, что может петь без конца. Сколько раз за месяцы немоты он мысленно исполнял эти вещи, обдумывал, как тоньше, выразительнее преподнести то, что пел так бездумно в молодые годы. Мысленно исполнял каждую вещь, обогащая ее новыми красками, меняя расстановку акцентов. Теперь он проделывал все это вслух — сбылось, дожил. В отдельных местах то, что умозрительно представлялось ему находкой, получалось не совсем удачно, когда он запел вслух. ЗАПЕЛ, думал Джонни. Он уже больше не проверял, звучит ли голос, — теперь он сосредоточился на исполнении. Немного не клеилось с ритмом, но это не беда, это с непривычки. Внутренний метроном его никогда не подводил — немного практики, и все образуется.

Наконец он замолчал. Тина, с сияющими глазами, подошла и поцеловала его взасос.

— Теперь понятно, почему моя мама не пропускает ни одного фильма с твоим участием.

В другое время подобный комплимент пришелся бы некстати — сейчас Джонни и Нино только посмеялись.

Включили запись; теперь Джонни мог оценить себя беспристрастно. Голос изменился — здорово изменился, и все же это по-прежнему был, несомненно, голос Джонни Фонтейна. Он, как Джонни заметил с самого начала, стал гораздо глубже и ниже, перешел в иное качество — теперь это пел мужчина, не юноша. В голосе прибавилось оттенков, прибавилось своеобразия. Если же говорить о технике, об искусстве ведения звука — тут он достиг высот, которых никогда раньше не знал. Достиг мастерства в полном смысле слова. И это теперь, после такого перерыва, когда он совсем не в форме, — то ли еще будет! Улыбаясь во весь рот, он оглянулся на Нино:

— Что, в самом деле хорошо — или это мне мерещится?

Нино задумчиво смотрел на его счастливое лицо.

— Хорошо — не то слово, — проговорил он. — Но погоди, давай поглядим, что ты завтра скажешь.

Джонни точно холодной водой окатило.