Мастер-класс - Кристина Далчер (2020)

Я сидела в той комнате на задах дома, где папа когда-то специально пробил в стене окно, чтобы устроить для меня настоящую студию. Студия, правда, уже не была только моей, но я всегда ею пользовалась, когда приезжала летом на каникулы или когда пыталась спастись в Мэриленде от промозглой февральской погоды Коннектикута и дождаться наступления весны; в Мэриленде климат был куда более терпимым. А в этой комнате зимой всегда было тепло от монотонно гудевших радиаторов, а летом прохладно, поскольку ветер продувал ее насквозь через затянутое сеткой окно, распахнутое настежь. В тот День благодарения, в ноябре, в моей студии и вовсе было на редкость уютно.

Вообще-то предполагалось, что в каникулы и на День благодарения я буду с утра до ночи заниматься и прочту массу литературы по истории искусства и прежде всего о художниках-прерафаэлитах, но меня так и манил пустой холст, он практически молил меня о цвете.

Утром ко мне заглянул Малколм, который тоже приехал домой на каникулы. Одарив меня легким поцелуем, он взял мою перепачканную красками левую руку и спросил:

— Неужели так уж обязательно заниматься живописью в этом кольце, Эл? — Затем он уставился на мою незаконченную картину, и у него вырвалось: — Господи, а это еще что такое?

— Во-первых, — сказала я, — кольцо ничего не стоит вымыть. А во-вторых, то, что ты видишь, тоже искусство. Тебе не нравится?

Он покачал головой, и я поняла: ни капли.

— Хорошо бы мне как-то вытащить тебя, детка, из этого постмодернистского мира и вернуть в мир реальный. — Он наклонил голову сперва вправо, затем влево, затем вернул ее в центральную позицию. — И что ты хотела тут изобразить?

— Секс.

— Хороший или плохой? — Малколм чуть ли не вверх ногами перевернулся, пытаясь уловить какой-то конкретный смысл в красных и оранжевых извивах.

— Хороший, — сказала я. И покраснела.

Он уселся в то кресло, в котором часто любила сидеть моя бабушка. Малколму это кресло совершенно не подходило ни размером, ни симпатичной ситцевой обивкой в цветочек. С другой стороны, вряд ли что-то здесь способно было естественным образом подойти Малколму Фэрчайлду. Он обычно сам приспосабливал окружающий мир к себе и своим нуждам, заставлял его быть подходящим.

— У меня есть новости, — сказал он.

— Хорошие или плохие?

— Отличные!

Я отложила кисть и вытерла руки тряпкой. У меня тоже были новости. Ома давно уже переписывалась по электронной почте со своей бывшей коллегой из Школы искусств и дизайна в Саванне, и в субботу мы с ней собирались поехать в Джорджию, чтобы посоветоваться насчет магистратуры. Мне очень хотелось рассказать об этом Малколму, но мы с ним заговорили почти одновременно и сразу же рассмеялись, так что он предложил:

— Давай ты первая.

— Нет. Давай ты первый.

Так у нас было всегда, особенно в тот год, когда мы с ним обручились.

Он встал, взял мои перепачканные красками руки в свои и торжественно сообщил:

— Я определился насчет программы в магистратуре.

— Это хорошо…

— А ты не хочешь спросить меня, где?

Он так симпатично надул губы, что я тут же заглотила наживку.

— Где?

— В Пенне! — И, прежде чем я успела что-то сказать, он с восторгом продолжил: — У них первоклассное педагогическое отделение. Если совместить это с получением степени по политологии, то мне все дороги будут открыты. И потом — если ты по-прежнему хочешь подумать над моим маленьким предложением — там огромное поле деятельности в области естественных наук. Как раз для тебя. Можно было бы снять квартиру в центре, подкопить деньжат и пожениться, как мы и планировали.

Мы действительно не раз об этом говорили. Но между прошлым летом и нынешним случилось немало других вещей. Я стала гораздо больше писать, пыталась искать новые формы самовыражения. Я уже успела поучаствовать в выставке в Нью-Хэвене, где жюри присудило мне награду. Меня пригласили в Саванну.

— Я…