– И орден тоже, – ее императорское величество улыбнулась. И спросила: – Ты принес, что просила?

Александр протянул простую аптекарскую склянку, наполненную водой. Он уже видел, как это бывает. Вот жена, в которой ныне еще было слишком много нечеловеческого, чтобы рискнуть показаться людям, берет пузырек в руки.

Подносит к губам, будто собираясь сделать глоток. Вздыхает.

И вздох ее заставляет воду полыхнуть алым. Белым. Синим.

Она обретает какой-то едва уловимый глазом жемчужный отблеск.

– И кому?

Он помнил вкус этой воды, горьковатый, навязчивый, прилипший к языку надолго. И казалось, он уже никогда не избавится от этой горечи.

Помнил боль.

Тело, которое будто раскалывалось на куски, чтобы они вновь срослись, сцепились. Помнил ласковый шепот: надо потерпеть, и станет лучше. Надо… подождать, потому что и живая вода не способна сотворить чудо во мгновение ока.

И вправду после стало легче.

Он изменился.

Нет, никто, даже самый лучший целитель, не уловил бы перемен, но… Александр стал меньше уставать. Отступили головные боли, мучившие его с юных лет, несмотря на усилия Одовецкой. И сердце заработало спокойней, ровнее.

Он легче переносил голод. И жажду.

Он почти не ощущал боли. И получил способность неделями обходиться без сна. Он меньше уставал. Он… жил.

И знал, что проживет еще долго.

– Ей хочется детей, – ее императорское величество осторожно закрыла пузырек. – Однако ваши целители оказались бессильны. Возможно, мне удастся помочь.

Александр кивнул.

Живая вода, дар земли, за который многие готовы были бы… что? Убить? Умереть? Перевернуть мир?

Пузырек исчез в складках серебристого наряда.

– Лешек?

– Пока в смятении. Я его понимаю и… не знаю. Пусть решает сам.

Веревия склонила голову. В голосе мужа звучало редкое для него раздражение.

– Что? Мне эта девица не нравится. И вашим, и нашим… и там ей жалко, тут у нее вдруг любовь. И камни эти… вдруг она не любовь все-таки? Я бы ее сослал куда-нибудь, но Лешек обидится. Я бы вот обиделся, если бы родители тебя сослали.

– А они…

– Мать, возможно, постаралась бы сделать вид, что ничего-то особенного не происходит. Но тебя бы мучила, переделывая в человека. А вот отец, он никогда не умел притворяться. Сослал бы и тебя, и меня а и возможно, и вовсе бы отрекся. Хотя почему… мы, если разобраться, тоже не совсем и люди.

Он поцеловал раскрытую белую ладонь, на которой еще проступал узор чешуи.

– Так что пусть Лешек сам думает… в конце концов, ему с ней жить.

И Веревия кивнула.

В этой пещере горели свечи. Обыкновенные, восковые, из старых дворцовых запасов, удивительным образом почти иссякших, несмотря на то что, согласно регламенту, пополнялись они с завидной регулярностью. Расходные книги, правда, пребывали в полном порядке, но Лешек не сомневался, что порядок этот исключительно внешний.

– Вот, все распрекраснейше, – кланяясь, говорила старушка благообразного виду, только глаза ее посверкивали в полутьме. – Давеча выдано с полдюжины лакею Гришке…

Она перечисляла, загибая пальцы, причитая, что расход велик, а приход наоборот даже. Фрейлины, пусть и в покоях их давно свет горит электрический, все одно свечи требуют, как оно заведено. И служанки их, и девки комнатные, и кто только…

– Понимаю, – Лешек выгреб из короба последнюю дюжину. Свечи были неровные, какие-то липкие и явно далеки от первого классу. – Вам тяжело приходится…

Старушка закивала, запричитала с новой силой.

Голосок ее звенел.

И гляделась она обыкновенною старушкой, безобидною и даже жалкой. Если не знать… Лешек предпочел бы не знать.

– Не переживайте, – сказал он, коснувшись морщинистой руки, и старушка замолчала, замерла, уставившись круглыми глазами. – Все еще наладится…

Она кивнула. Почувствовала?