Триумфальная арка - Эрих Ремарк (1946)

— Нет, я не немец, — ответил Равик. — Я марокканец, и у меня все французские паспорта, какие только есть на свете.

— Мсье! — заорал Фернан. — Как вы смеете! Вы оскорбляете французскую колониальную империю!

— Дело дрянь, — сказал один из рабочих.

Лицо представителя строительной фирмы вытянулось так, словно он хотел отдать честь.

— Будет тебе, Фернан…

— Вы лжете! Вы не чех! Есть у вас паспорт или нет? Отвечайте!

В человеке сидит крыса, подумал Равик. В человеке сидит крыса, которую никогда не утопить… Какое этому идиоту дело, есть ли у меня паспорт? Но крыса что-то учуяла и выползает из норы.

— Отвечайте же! — рявкнул Фернан.

Клочок бумаги! Все сводится к одному: есть ли у тебя этот клочок бумаги. Покажи его — и эта тварь тут же рассыплется в извинениях и с почетом проводит тебя, будь ты хоть трижды убийцей и бандитом, вырезавшим целую семью и ограбившим банк. В наши дни даже самого Христа, окажись он без паспорта, упрятали бы в тюрьму. Впрочем, он все равно не дожил бы до своих тридцати трех лет — его убили бы намного раньше.

— Вы останетесь здесь, пока мы не установим вашу личность, — сказал Фернан. — Уж я об этом позабочусь.

— Прекрасно, — сказал Равик.

Фернан вышел, громко стуча каблуками. Второй чиновник рылся в бумагах.

— Очень сожалею, мсье, — сказал он, помолчав. — Иной раз он просто как одержимый.

— Ничего не попишешь.

— Нам можно идти? — спросил один из рабочих.

— Идите.

— До свидания. — Он повернулся к Равику. — После мировой революции вам не понадобятся никакие паспорта.

— Надо вам сказать, мсье, — заметил чиновник, — что отец Фернана был убит в прошлую войну. Оттого Фернан и ненавидит немцев.

Чиновник растерянно глядел на Равика. Видимо, он уже обо всем догадался.

— Крайне сожалею, мсье, что так получилось. Если б я был один…

— Ничего не поделаешь. — Равик осмотрелся. — Разрешите мне позвонить, пока не вернулся этот Фернан?

— Звоните. Телефон вон там на столе. Только поторопитесь.

Равик объяснил Морозову по-немецки, что произошло, и попросил известить Вебера.

— А Жоан? — спросил Морозов.

Равик заколебался.

— Не надо. Пока не надо. Скажи, что меня задержали, но через два-три дня все будет в порядке. Позаботься о ней.

— Ладно, — ответил Морозов без особого восторга. — Ладно, Воцек.

Едва Равик положил трубку, вошел Фернан.

— А на каком языке вы говорили сейчас? — спросил он, ухмыляясь. — На чешском?

— На эсперанто, — ответил Равик.

Вебер пришел на другой день утром.

— Какая мерзость, — сказал он, оглядывая камеру.

— Во Франции пока еще сохранились настоящие тюрьмы, — ответил Равик. — Никакой гуманистической гнили. Добротный вонючий восемнадцатый век.

— Черт знает что такое! — сказал Вебер. — Надо же было именно вам угодить сюда.

— Не стоит делать людям добро. Это всегда выходит боком. Очевидно, я должен был спокойно смотреть, как женщина истекает кровью. Мы живем в железный век, Вебер.

— В железобетонный. А эти типы разнюхали, что вы находитесь в Париже нелегально?

— Разумеется.

— И адрес узнали?

— Конечно, нет. Не стану же я выдавать мой старый «Энтернасьональ». Хозяйку оштрафуют: ведь ее клиенты не зарегистрированы в полиции. А там — облава, сцапают с десяток людей. На сей раз я назвал отель «Ланкастер». Дорогой, роскошный, небольшой отель. Когда-то, очень давно, я там останавливался.

— У вас новая фамилия? Воцек?

— Владимир Воцек. — Равик усмехнулся. — Четвертая по счету.

— Вот не везет так не везет. Что же делать, Равик?

— Многого тут не сделаешь. Главное, чтобы полиция не пронюхала, что я уже не в первый раз во Франции. Иначе — шесть месяцев тюрьмы.

— Черт побери!

— Да, мир с каждым днем становится все более гуманным. Живи в опасности, говорил Ницше. Эмигранты так и делают. Поневоле, конечно.