Триумфальная арка - Эрих Ремарк (1946)

Морозов сидел в «Пальмовом зале» отеля «Энтернасьональ». Перед ним стоял графин вина.

— Борис!.. Здорово, старина, — сказал Равик. — Кажется, я попал как нельзя более кстати. Это «вуврэ»?

— Оно самое. Урожай тридцать четвертого года. Сладкое и густое. Хорошо, что ты вернулся… Сколько ты отсутствовал. Месяца три?

— Да. На этот раз дольше, чем обычно. Морозов позвонил в старомодный настольный колокольчик, похожий на те, какими звонят служки в деревенских церквах. В «катакомбе» провели электричество, но электрических звонков там не было. Да и вряд ли стоило их заводить: эмигранты вообще старались привлекать к себе поменьше внимания.

— Как тебя теперь зовут? — спросил Морозов.

— По-прежнему Равик. Полиции я известен под другими именами. Называл себя Воцеком, Нойманом, Гюнтером… Не знаю почему, но фамилия Равик мне особенно нравится. Не хочу с ней расставаться.

— Они не пронюхали, что ты жил здесь?

— Конечно, нет.

— Ясно. А то непременно устроили бы облаву. Можешь опять остановиться здесь. Твоя комната свободна.

— Хозяйка знает обо всем?

— Нет. Никто ни о чем не знает. Я сказал, что ты уехал в Руан. Твои вещи у меня в комнате.

Появилась официантка с подносом.

— Кларисса, принесите рюмку для мсье Равика, — сказал Морозов.

— Ах, это вы, мьсе Равик! — Зубы девушки сверкнули в улыбке. — Снова к нам? Я не видела вас больше полугода, мсье.

— Всего каких-нибудь три месяца, Кларисса.

— Не может быть! А я-то думала, что прошло полгода.

Она ушла. Вскоре появился кельнер в засаленном кителе с рюмкой в руке. Он обходился без подноса, так как работал в «катакомбе» давно и мог позволить себе такую вольность. По его лицу Морозов понял, что сейчас последуют ненужные расспросы, и предупредил его.

— А ну-ка, Жан, скажи, сколько времени мы не видели мсье Равика? Только смотри не ошибись!

— Что вы, мсье Морозов! Неужели вы думаете, что я этого не помню? Я помню все с точностью до одного дня. С тех пор прошло ровно… — он по-актерски выдержал паузу, улыбнулся и докончил: — Четыре с половиной недели.

— Верно, — отозвался Равик, прежде чем Морозов успел что-либо сказать.

— Верно, — повторил Морозов.

— Ну еще бы! Я никогда не ошибаюсь.

Жан исчез.

— Не стоило его разочаровывать, Борис.

— Ты прав, не стоило. Я только хотел показать тебе, что время, ставшее прошлым, утрачивает в сознании людей всякую реальность. Оно утешает, пугает и внушает безразличие. Поручика Бельского из Преображенского гвардейского полка я потерял из виду в Москве в 1917 году. Мы были друзьями. Он бежал на север через Финляндию. Мой путь лежал через Маньчжурию и Японию. Когда мы встретились с ним через восемь лет, мне казалось, что в последний раз я видел его в 1919 году в Харбине, а он утверждал, что это было в 1921 году в Хельсинки. Разница в два года… и в несколько тысяч километров. — Морозов разлил вино по рюмкам. — Ну а тебя тут все-таки узнают. Ты не почувствовал себя как на родине?

Равик выпил. Вино было легким и холодным.

— В Швейцарии я однажды оказался совсем близко от немецкой границы, — сказал он. — Прямо рукой подать, неподалеку от Базеля. Одна сторона шоссе швейцарская, другая — немецкая. Я стоял на швейцарской стороне и ел вишни. А косточки сплевывал в Германию.

— И от этого ты почувствовал себя ближе к родине?

— Нет. Никогда я не был так далек от нее.

Морозов усмехнулся.

— Понимаю. Как тебе жилось?

— Как всегда. Но все стало гораздо труднее. Охрана границы усилена. Меня поймали один раз в Швейцарии, другой раз во Франции.

— Почему ты не давал знать о себе?

— Не знаю, что удалось разнюхать полиции. На них иной раз находит. Зачем подвергать опасности других? Ведь все наши алиби в конце концов не так уж безупречны. Лучше придерживаться старого солдатского правила: залечь и не шевелиться. А ты ждал писем?

— Я-то не ждал.