Триумфальная арка - Эрих Ремарк (1946)

— Чудесная вещь. Не надо вставать и менять пластинки. Лежи, слушай и мечтай в сумерках…

Радиола и в самом деле работала великолепно. Равик знал, что она стоит, по крайней мере, двадцать тысяч франков. Комната наполнилась мягкой, словно плывущей музыкой — сентиментальные парижские песенки. «J'attendrai…».[19]

Жоан стояла, подавшись вперед, и слушала.

— Нравится? — спросила она.

Равик кивнул. Он смотрел не на радиолу, а на Жоан, на ее восхищенное лицо, словно растворившееся в музыке. Как легко она способна увлечься. Как любил он в ней эту легкость, которой сам был лишен. Кончилось… Кончилось, подумал он, и эта мысль не причинила ему боли. Словно покидаешь знойную Италию и возвращаешься на туманный север.

Жоан выпрямилась и улыбнулась.

— Пойдем… Ты еще не видел спальню.

— А мне непременно надо ее посмотреть?

Она испытующе взглянула на него.

— Ты не хочешь посмотреть? Почему?

— Действительно, почему? — сказал он. — Конечно, посмотрю.

Она погладила его по лицу и поцеловала, и он знал, зачем она это сделала.

— Пойдем, — сказала она и взяла его за руку.

Спальня была обставлена в чисто французском вкусе. Большая кровать в стиле Людовика XVI — явная подделка под старину; туалетный столик в том же духе, своими очертаниями он напоминал человеческую почку; зеркало под барокко; современный обюссонский ковер; стулья и кресла, словно взятые из стандартного голливудского фильма. Тут же стоял очень красивый расписной флорентийский ларь шестнадцатого века. Он явно не гармонировал со всем остальным и казался принцем крови, попавшим в общество разбогатевших мещан. Ларь был задвинут в угол. На его расписной крышке лежали шляпка с фиалками и пара серебряных туфель.

Постель была неприбрана. Казалось, она еще сохраняла тепло Жоан. На туалетном столике стояли флаконы с духами. Один из стенных шкафов был открыт. В нем висели платья. Ее гардероб заметно пополнился. Жоан не отпускала руки Равика. Она прильнула к нему.

— Нравится тебе у меня?

— Нравится. Все это очень подходит тебе.

Она кивнула. Ни о чем больше не думая, он привлек ее к себе. Она не сопротивлялась. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу. Лицо Жоан было спокойным, на нем не осталось и тени легкого волнения, которое он заметил вначале. Уверенное и ясное, оно светилось тайным удовлетворением и каким-то едва уловимым торжеством.

Странно, подумал он. Насколько прекрасной может оставаться женщина даже в подлости. Мало того что она отвела мне роль наемного танцора из второсортного дансинга, она еще с наивным бесстыдством показывает мне квартиру, обставленную любовником, и выглядит при этом как сама Ника Самофракийская.

— Жаль, что у тебя нет такой квартиры, — сказала она. — Тут чувствуешь себя совсем иначе. Это не то что жалкие гостиничные номера.

— Ты права, Жоан. Я с удовольствием все это осмотрел. А теперь я пойду…

— Ты уходишь? Не успел прийти и уже уходишь?

Он взял ее за руки.

— Да, ухожу. Навсегда. Ты живешь с другим. А я не делю с другими женщин, которых люблю. Она резко отстранилась.

— Что? Что ты говоришь? Я… Кто тебе это сказал?.. Какая гадость! — Она сверлила его взглядом. — Впрочем, нетрудно догадаться! Конечно, Морозов, этот…

— При чем тут Морозов! Мне ничего не надо было говорить. Все, что я здесь увидел, говорит само за себя.

Она побледнела, ее лицо вдруг перекосилось от бешенства. Она уже была уверена, что добилась своего, и никак не ожидала такого поворота.

— Понятно! Раз я живу в такой квартире и больше не служу в «Шехерезаде», значит, я стала содержанкой! Еще бы! Как же может быть иначе?!

— Я не сказал, что ты стала содержанкой.