Триумфальная арка - Эрих Ремарк (1946)

— Для парижского высшего света бал у Монфоров — главное событие летнего сезона, — пояснила она. — Он состоится в следующую пятницу в особняке и в саду Луи Монфора. Это имя ничего вам не говорит?

— Ничего.

— Вы не составите мне компанию?

— Но меня никто не приглашал.

— Я сама достану вам приглашение.

Равик недоуменно посмотрел на нее.

— Зачем это, Кэт?

— Мне очень хочется пойти. Но не одной.

— Неужели вам не с кем идти?..

— Мне хотелось бы с вами. Я ни за что не пойду с кем-нибудь из моих прежних знакомых, теперь я не выношу их.

— Понимаю.

— Это самый прекрасный и последний праздник под открытым небом. За минувшие четыре года я не пропустила ни одного. Сделайте мне одолжение.

Равик понимал, почему она хочет пойти именно с ним. В его обществе она будет чувствовать себя увереннее. Он не мог ей отказать.

— Хорошо, Кэт, — сказал он. — Только не надо доставать специально для меня приглашение. Просто скажите хозяевам, что придете не одна. Этого, полагаю, будет вполне достаточно.

Она кивнула.

— Разумеется. Благодарю вас, Равик. Я сразу же позвоню Софи Монфор.

Он встал.

— Значит, заеду за вами в пятницу. А ваш туалет? Вы уже подумали о нем?

Она взглянула на него исподлобья. На ее гладко причесанных волосах играли резкие блики света. Головка ящерицы, подумал Равик. Гибкое, сухое и жесткое изящество бесплотного совершенства, не свойственное здоровому человеку.

— Собственно говоря, с этого мне и следовало начать, — сказала она в некотором замешательстве. — Это будет костюмированный бал, Равик. Бал в саду при дворе Людовика Четырнадцатого.

— О Господи! — Равик снова сел.

Кэт рассмеялась непринужденно и совсем по-детски.

— Вот бутылка доброго старого коньяку, — сказала она. — Хотите?

Равик отрицательно покачал головой.

— Что только не взбредет людям в голову!

— Они каждый год устраивают что-либо в этом роде.

— Тогда мне придется…

— Я сама позабочусь обо всем, — поспешно прервала она его. — Не беспокойтесь. Я раздобуду вам костюм. Что-нибудь совсем простое. Вам его даже не придется примерять. Пришлите мне мерку.

— Кажется, рюмка коньяку мне все-таки не помешает, — сказал Равик.

Кэт пододвинула ему бутылку.

— Не вздумайте только теперь отказываться. Он выпил рюмку. Двенадцать дней, подумал он. Пройдет двенадцать дней — и Хааке будет снова в Париже. Двенадцать дней — их надо как-то убить. Вся его жизнь сводилась теперь к этим двенадцати дням, и ни о чем другом он думать не мог. Двенадцать дней — за ними зияла пропасть. Не все ли равно, как проводить время? Костюмированный бал? Могло ли вообще что-либо казаться смешным в эти зыбкие две недели?

— Хорошо, Кэт, я согласен.

Он еще раз зашел в клинику Дюрана. Женщина с рыжевато-золотистыми волосами спала. На лбу у нее выступили крупные капли пота. Лицо слегка разрумянилось, рот был полуоткрыт.

— Температура? — спросил он сестру.

— Тридцать семь и восемь.

— Не так уж и плохо.

Он склонился над влажным лицом больной. В ее дыхании больше не чувствовалось запаха эфира. Чистое дыхание, свежее и ароматное, как тимьян. Тимьян, вспомнил он. Горный луг в Шварцвальде. Задыхаясь, он ползет под палящим солнцем, снизу доносятся возгласы преследователей — и одуряющий запах тимьяна. Странно, как легко забывается все, кроме запахов. Тимьян… Даже через двадцать лет этот запах будет снова воскрешать всю картину бегства в Шварцвальде, из отдаленных закоулков памяти всплывут все подробности, точно это произошло только вчера. Впрочем, почему же через двадцать лет? — подумал он. — Через каких-нибудь двенадцать дней…