Сумерки - Дмитрий Глуховский (2007)

Старик подавился словами, растерянно глядя на меня. Приоткрыл, было, рот, чтобы возразить, но что-то вспомнил, да так и остался стоять с опущенной и обиженно подрагивающей нижней губой. Отвернулся, зачем-то пригладил волосы рукой, опять закурил. Долго молчал, потом хрипло проронил:

— Простите. Я иногда забываю об этом.

У меня мелькнула безумная мысль: не оттого ли ещё десять лет назад отдавшая свой гривенник Харону Валентина Анисимова внезапно воскресала из мёртвых и выходила к публике на бис, что муж её не желал помнить, что остался один? Я смотрел на старика, понимая, что вопрос этот может ранить его ещё сильнее, и не отваживался задать его.

Сделать это я так и не успел: с Кнорозовым произошло что-то страшное.

Он пошатнулся и в поисках опоры прислонился к стене, испуганно оглянувшись по сторонам, потом побледнел и стиснул свою голову с такой силой, будто иначе она могла вот-вот лопнуть из-за чудовищного внутреннего давления. Упал на колени, и прямо на глазах стал делаться сначала восковым, а затем всё более прозрачным, почти растворяясь в воздухе.

И тут, будто отзываясь на настигший его странный приступ, застонали и вздрогнули основы всего огромного здания, в котором мы находились. Начиналось землетрясение.

Я хотел помочь старику, но он взмахом руки отогнал меня прочь. Тогда, не зная, где укрыться, я бросился в комнату, оставив Кнорозова на площадке.

Припадок, в котором билась земля, был самым мощным из все, что мне пришлось пережить за эти дни. Мир сотрясался так, что я несколько раз падал на пол, тщетно пытался подняться и снова валился ниц, не в состоянии удержаться на ногах даже доли мгновенья. Однако уходящая за облака удивительная башня из слоновой кости, в которой была устроена кнорозовская келья, оказалась куда крепче, чем любое обычное московское здание. Стены и потолок уверенно держали натиск стихии, свет не гас ни на секунду. Осмелев, я ползком подобрался к окну и отодвинул занавеску.

В глубине души я был убеждён, что увижу московские улицы с высоты птичьего полёта, но готовился и оказаться в космическом пространстве, чтобы узреть харкающие раскалённым газом огненные протуберанцы или рождающиеся в муках сверхновые. Именно в тот миг я, наверное, начал верить в слова Кнорозова, но пока всё ещё воспринимал его утверждение о том, что он является вселенной в себе, слишком буквально.

Увиденное мною, при всей своей невозможности и одновременно обыденности куда больше доказало мне его правоту.

Нарушая все законы пространства и гравитации, окно, прорубленное в стене комнаты, выходило на потолок совершенно такой же больничной палаты. Впившись пальцами в подоконник и заглядывая сквозь невообразимо толстое стекло, я смотрел откуда-то сверху на распростёртое на койке немощное стариковское тело, к которому десятками вьюнков-паразитов присосались трубки катетеров. Вокруг суетились женщины и мужчины в белых халатах, переливались огни стильной бежевой медицинской аппаратуры, и в пролегающие глубоко, как туннели метро, вены подагрических узловатых рук старика вонзались жала одноразовых шприцов.

Это был он. Настоящий Юрий Кнорозов.

Новым толчком меня опять швырнуло на пол; оторвавшись от линолеума, я уткнулся в мозаику фотографий, которой обросли стены палаты. Перед глазами поплыли снимки: Кнорозов с экипажем своего сакрального Ла-5, он же, постепенно стареющий, отмечающий десятилетний, тридцатилетний, полувековой юбилей Дня Победы со своими сослуживцами, кучка которых редеет с каждым годом…

Десятки фото Кнорозова с его женой, о которой он так мало и неохотно говорил со мной, но которая, верно, была самым дорогим для него человеком — свадьба, отпуск в Крыму, совместные поездки в Латинскую Америку, поцелуй на фоне Пирамиды Гнома…

Несколько групповых портретов с людьми в кондовых костюмах и плащах, с непроницаемыми физиономиями…