Мертвые возвращаются? - Тана Френч (2010)

Первые месяцы после операции «Весталка» я часто подумывала о том, чтобы уйти. Мне казалось, это единственный выход, единственный способ снова ощутить себя собой: взять паспорт, смену белья, нацарапать записку — «Дорогие мои, я уезжаю. С любовью, Кэсси» — и, сев на первый попавшийся рейс, куда-нибудь улететь. Избавиться от всего, что превратило меня в кого-то другого, незнакомого, чуждого мне самой человека. Где-то там — не знаю, в какой именно миг, — жизнь моя просочилась между пальцами и рассыпалась на кусочки. Все, что у меня было — работа, друзья, квартира, одежда, отражение в зеркале, — воспринималось как не свое, а как принадлежавшее кому-то еще, некоей трезвомыслящей, практичной, решительной особе, которой мне никогда уже не быть. Я была ходячей развалиной с темными метками чужих пальцев, напичканной осколками кошмара, и потому мне там не место. Я брела по своей утраченной жизни точно призрак, стараясь не дотронуться до чего-нибудь окровавленными руками, и мечтала учиться ходить под парусом в каком-нибудь теплом уголке мира, на Бермудах или Багамах, и рассказывать людям милую ложь о собственном прошлом.

Не знаю, почему я осталась. Наверное, Сэм назвал бы это мужеством — он во всем видит лучшее, — а Роб чистым упрямством, но я не обольщалась на сей счет. Нельзя ставить себе в заслугу то, что сделал, загнанный в угол. Ни мужеством, ни упрямством там и не пахло — чистый инстинкт. Я всего лишь выбрала то, что лучше всего знала, и осталась лишь потому, что бегство представлялось слишком сложным, слишком неопределенным предприятием. Я знала лишь, как отступить, найти верную опору, а потом упереться в нее пятками и попытаться начать все заново.

Лекси убежала. Когда изгнание настигло ее вдруг, она не стала драться, как сделала я, но протянула руки и приняла неизбежное, проглотила и сделала своим. Ей достало здравого смысла и крепости духа отпустить прежнее, сломанное «я», уйти и начать все заново, с чистого листа, как начинают новую жизнь с понедельника.

А потом, после всего этого, кто-то подобрался к ней и отнял с таким трудом завоеванную жизнь — легко и небрежно, походя, как срывают цветок у дороги. Меня вдруг захлестнула злость — только злилась я не на нее, а — впервые! — за нее.

— Чего бы ты ни хотела, — тихо сказала я в темноту дома, — я здесь. Я с тобой.

Воздух осторожно, мягче мягкого вздоха шевельнулся — тайно, скрытно, довольно.

Темные клочья большого облака накрыли луну, но я настолько хорошо знала местность, что обошлась без фонарика и сразу, не шаря, нащупала задвижку на задней калитке. Когда работаешь под прикрытием, время ощущается иначе — я даже забыла, что живу здесь лишь полтора дня.

Дом предстал темным на темном, и лишь ломаная линия звезд обозначала грань между крышей и небом. Он как будто расползся, утратил четкие очертания и приготовился раствориться в ночи, если кто-то подойдет ближе. Освещенные окна, теплые, золотистые, казались какими-то крохотными нереальными картинками. В кухне висели до блеска надраенные сковородки, Дэниел с Эбби устроились на диване, склонившись над огромной старинной книгой.

Потом облако соскользнуло с луны и я увидела Рафа. Он сидел на краю внутреннего дворика: одной рукой обнимал колени, в другой держал высокий стакан. В крови загудел адреналин. Проследить за мной в темноте и остаться незамеченным он не мог, да я и не сделала ничего особенного, и все же мне стало не по себе. Может быть, потому что сидел Раф на краю газона, всматриваясь в темноту, готовый вскочить — ждал меня.