Мертвые возвращаются? - Тана Френч (2010)

Меня поразило, насколько размеренной, если не сказать церемонной, была их жизнь. Мои собственные студенческие годы были нескончаемой вереницей спонтанных вечеринок, неожиданных полуночных приступов трудолюбия, вечных перекусов на бегу. Но эти! Девушки каждое утро в половине восьмого утра готовили завтрак. В десять, независимо от того, есть занятия или нет, они уже в колледже — у Дэниела с Джастином имелись машины, — а в половине седьмого снова дома, причем ужин готовили парни. По выходным все занимались домом. Иногда, если позволяла погода, отправлялись куда-нибудь на пикник. В свободное время каждый находил себе занятие — Раф играл на пианино, Дэниел вслух читал Данте, Эбби занималась реставрацией скамеечки для ног — восемнадцатый век, украшена вышивкой.

Телевизора у них не было, как, впрочем, и компьютера. Дэниел с Джастином на пару пользовались старой механической пишущей машинкой, остальные трое, если требовалось поработать на компьютере, делали это в колледже. Лично мне они напоминали шпионов, засланных на Землю с другой планеты, которых в их шпионской деятельности занесло не в том направлении, и теперь они запоем читали книжки Эдит Уортон и смотрели серии «Домика в прерии». Фрэнк даже откопал для меня в Интернете правила игры в пике и заставил учиться, чтобы набить руку.

Все это, разумеется, жутко его раздражало, отчего он только и делал, что отпускал язвительные комментарии. «Не иначе какая-то секта. Те, кто в ней состоит, считают технический прогресс происками Сатаны, а в полнолуние поклоняются комнатным растениям. Не переживай, если они вдруг затеют оргию, я тебя спасу. Судя по их виду, это занятие тебе вряд ли понравится. Скажи, ну какой нормальный человек обходится в наше время без телевизора?»

Я, конечно, ничего ему не сказала, однако чем дольше размышляла над их существованием, тем менее странным оно мне казалось. Более того, я сама начала подпадать под его очарование. В наши дни Дублин живет точно в лихорадке — толкотня, дорожные пробки, все куда-то спешат, словно боятся отстать от жизни, орут, громче и громче напоминая о себе, как будто стоит закрыть рот, и их не станет. После операции «Весталка» я жила так же, неслась куда-то сломя голову. Была готова делать все, что угодно, лишь бы не останавливаться, и поначалу неторопливая, размеренная жизнь наших подопечных — вышивание крестиком, в наши-то дни! — представлялась мне чем-то вроде пощечины. Я уже успела позабыть, что это такое — желать чего-то медленного и мягкого, чего-то свободного и просторного, с его неспешным, размеренным ритмом. Дом и протекавшая в нем жизнь показались мне сродни глотку свежей воды, подобию прохладной тени от старого дуба в жаркий летний полдень.

Днем я практиковалась: отрабатывала почерк Лекси, походку, акцент — к счастью для меня, почти незаметный старомодный дублинский, который она переняла от кого-нибудь из теле- или радиоведущих и который почти не отличался от моего собственного, — ее лексикон, манеру смеяться. Когда у меня в первый раз получился этот восторженный, естественный, как дыхание, смех — так смеются дети, если их пощекотать, — скажу честно, мне стало не по себе.

Надо сказать, опять-таки к счастью для меня, ее версия Лекси Мэдисон почти не отличалась от моей. Тогда, в Дублинском университете, в моем исполнении она была безбашенной хохотушкой, которая легко сходилась с людьми, обожала создавать вокруг себя кутерьму, — предсказуемая, никаких темных сторон, ничего такого, что бы могло насторожить наркоторговцев. По крайней мере в самом начале мы с Фрэнком воспринимали эту Лекси как своего рода высокоточный инструмент, созданный специально для наших с ним нужд, с помощью которого мы легко могли достичь своих целей.