Следы в Крутом переулке - Валерий Винокуров, Борис Шурделин (1989)

— Отцовское? — Надежда торжествовала. — Вот как ты заговорила? Это все тех, кто во рву, на пятнадцатом километре лежит, а не отцовское. И вам обеим пачкаться нельзя. Это мне можно. Я уж Петрушиным испачканная.

Из всех троих лишь Вера ужаснулась услышанному.

— Надя, Надя, что ты говоришь? Как ты так можешь?

— Замолчи, дура, замолчи! — в истерике завопила Надежда.

— Не ори на сестру, — повысила вдруг голос Софья. — Это ты, Надя, дура. Потому что рубишь сук, на который уселась. А то расхлебывать сама будешь. Без нас.

— Не пугай меня!

— Не пугаю. Советую. Отдай все Вере. Малыха придет, поздно будет.

Но испугалась Софьиного предостережения не Надежда, а Вера. Неужели старшая сестра знает Гришку лучше, чем она, жена его? Неужели он поступит вовсе не так, как решила она? Неужели не для себя, не для нее прихватил он все то богатство?

Однако и Надька приумолкла, сжалась. Прислонившись к побеленной стене, закрыла лицо руками. Софья-то поняла, в чем дело: не хочет Надька, чтобы видели ее лицо, перекошенное от злости.

А Вера этого не поняла, подумала, что и Надя испугалась. Может быть, испугавшись, все же поделится с ней, с младшей?

Вера вовсе не считала себя жертвой, да она и не была, как многим казалось, жертвой Софьиного деспотизма или Надькиной жадности. Ее простота — житейская, человеческая — в основе имела то, что называют ограниченностью. Софья считала Веру на редкость глупой, Надежда — до предела бесхитростной. В действительности же у Веры не хватало сил терпеть все, с чем она сталкивалась в Крутом переулке. Появление отца, его смерть лишь распалили пламя, и без того бушевавшее в доме тетки Павлины. Вера знала, что Софья поставила себе целью выжить сестер из дома, пусть не любой ценой, а простейшим способом — сплавить их замуж, без приданого и без права на наследство.

К Малыхе Вера сбежала потому, что больше некуда было бежать. Гришку она любила без памяти, но все равно не верила ему. Да, она считала себя недостойной этого парня, пользовавшегося нешуточным вниманием стольких женщин. Но не верила по другой причине. Он ведь не способен был скрыть, что пустил ее к себе и пошел с ней в загс из жалости, из сострадания, хотя, понятно, таких слов не произносил. Она же считала, что на жалость или сострадание он не способен, и потому не верила, полагая, что у него есть какая-то особая, неведомая ей пока корысть.

Из четырех сестер она была самой плохой хозяйкой. О Софье вообще говорить не приходится: эта помешана на чистоте и порядке. Надежда не хотела угождать старшей сестре и потому демонстративно хозяйством не занималась. Зато в доме у Петрушина она решила навести такой блеск, который и Софье не снился. Петрушин не позволил развернуться. Но рано или поздно у нее в доме будет получше, чем у Софьи. Младшую, покойницу Любочку, никто не заставлял убирать или готовить, сама она заниматься этим не хотела, а еще менее хотела помогать сестрам. Вера же и хотела бы стать хорошей хозяйкой, и ленивой никогда не числилась — в цехе про нее худого слова никто сказать не мог, — да вот все у нее из рук валилось, когда бралась за дела по хозяйству. Сама себя она утешала тем, что дом в Крутом переулке вызывал у нее такое отвращение, что, когда доходило до уборки или приготовления обеда, руки у нее опускались.

Сестер она не понимала, не пыталась разгадать их натуру, объяснить поведение, проникнуть в существо их поступков. Поэтому то, что они совершали, всегда оказывалось для нее неожиданным. Твердо знала она только одно: в горе никто из сестер ее не утешит, не приласкает, не поможет. Верит она Гришке или не верит, а надеяться может лишь на него.

23

Меня разбудил телефонный звонок. Спросонья я не сразу сообразил, что частые звонки означают «междугородку». Девичий голос уточнил номер и предложил говорить с Ташкентом.

— Я имею честь говорить с сыном Екатерины Константиновны Рябининой?