Чего только не набросали люди в этот овраг… И старые матрацы. И всякое рванье. А вот по камню свисает мокрый рваный пиджак: вроде совсем недавно такие были в моде, и материал броской расцветки… Железная кровать, покоробленная и ржавая. И посуда битая. Вот и у самой головы покойника лежит грязный чугунок: чуть-чуть помятый с боков, царапины на нем как свежие ранки, а внутри еще остатки пищи, будто и не сгнившие… Если собрать все палки, заборные штакетины, обрубки, доски — наверное на зиму хватит топить хату день и ночь. Какой-то нелепый кривой крест из гнилых досок распластался на глине словно человек с руками, в стороны раскинутыми… Овраг — не овраг, а мусорная яма…

Меня вернул к делу голос Привалова:

— Посмотрите на него внимательно, доктор. Вот это и есть, вернее, был, Прокоп Антонович Сличко.

Голос прокурора звучал теперь звонко, едва ли не усмешка послышалась мне в его тоне.

— Чего уж теперь смотреть, — откликнулся я.

— Верно. С такой высоты — живым не уйдешь. Как вы думаете, вы все же медик, когда он умер?

— Судя по внешним признакам, — неуверенно ответил я, — приблизительно в полночь. Умер, думаю, не сразу, но давно. Может быть, и раньше полуночи.

— Потрясающая точность! Доктор, вы делаете успехи на нашем поприще. Надо будет вас остерегаться как конкурента. — Привалов даже присвистнул в конце своей тирады. — Понятно, понятно. Все понятно.

Тут уж и я усмехнулся. Что ему может быть понятно? Три смерти в одной семье. За одну ночь. Да еще два человека ушли из дома. Из этой семьи. Что же происходило в семье, в доме?

2

На Октябрьской площади Привалов вдруг приказал водителю остановить машину. Тот не сразу нашел место для стоянки и в конце концов втиснулся между двумя экскурсионными автобусами.

Туристы, которых возили в заповедник, обычно останавливались в нашем городе завтракать и осматривать памятные партизанские места. Здесь на площади они возлагали цветы к памятнику «Партизанка» и затем завтракали в молочном кафе «Октябрьское».

Цветы у памятника уже лежали. И Привалов направился к скамейке, ни слова не говоря мне, настолько его решение поговорить наедине было ясным. Однако сперва он все же подошел к блестевшей плите, наклонился и зачем-то поправил букетики — аккуратнее разложил их, что ли, своих ведь цветов у нас не было. Я ждал его на скамейке, и заговорил он, не дойдя еще нескольких шагов до нее.

— Вы же дежурили сегодня ночью. Что нового в больнице?

Чего угодно, но такого вопроса я никак не ожидал.

— Да… дежурил. Но ничего особенного припомнить не могу. В моем отделении вообще ничего. Да и в больнице…

— И все-таки? — чуть ли не требовал прокурор.

— Какая-то драка. — Я даже пожал плечами. — И один перелом ноги. По-моему, к драке этот случай отношения не имеет, но перелом такой, что лечение затянется. Кстати, этот, с переломом, без сознания, так что и записать о нем ничего не могли.

И тут Привалов задал наконец вопрос, которого я ждал с той минуты, как уселся на скамейку. Он уже сидел рядом, и этот вопрос задал совсем другим тоном, тихим и вовсе не таким самоуверенным голосом, какой был у него еще несколько секунд назад. Пожалуй, даже некую теплоту услышал я в его голосе.

— А как вы думаете, доктор, зачем я потащил вас с собой? И кто такой вообще этот Прокоп Антонович Сличко?

— Ничего я не думаю, — постарался я ответить без какого-либо намека на раздражение, которое обычно трудно скрыть в беседе, когда говорят друг с другом все знающий человек и человек, недостаточно информированный. — Ничего не думаю, потому что не знаю ничего.

— Нет, — так Же мягко возразил Привалов, — вы уже много знаете. Я бы даже сказал: ужасающе много.

— Ужасающе — согласен, — я даже попробовал улыбнуться, по он будто и не заметил. — А вот об этом Сличко — абсолютно ничего.