— Ты полегче, — сказал отец, расслышав колючки в ее тоне. — У него теперь свой бизнес. И он не хвастается, но явно процветает.

Пора сменить тему.

— У меня пока средний рейтинг — 97, — сказала Мэй. — Сказали, что для нуба это рекорд.

На лицах родителей нарисовалась растерянность. Отец медленно моргнул. Они не понимают, о чем это она.

— Что-что, лапуль? — спросил отец.

Мэй не стала продолжать. Еще слыша, как слова вылетают изо рта, она сообразила, что эту реплику придется разъяснять слишком долго.

— Как дела со страховой? — спросила она и мигом пожалела. Вот зачем она задает такие вопросы? Ответ сожрет всю ночь.

— Не очень, — сказала мать. — Не знаю. У нас не та страховка. Они не хотят страховать папу, вот просто не хотят, и очень стараются нас выжить. А как нам уйти? Нам же некуда деваться.

Отец сел прямее.

— Расскажи ей про рецепт.

— А, да. Папа два года колол копаксон, от болей. Ему надо. Без него…

— Боль… скверная, — сказал он.

— В общем, страховщики говорят, что копаксон ему не нужен. Его нету в их списке одобренных лекарств. Хотя папа колол его два года!

— Непонятно, зачем такая жестокость, — сказал отец.

— И альтернатив не предлагают. Вообще никаких болеутолителей!

Мэй не знала, что сказать.

— Какой ужас. Поискать в Сети заменители? Может, врачи найдут другой препарат, за который страховая заплатит? Может, есть дженерики…

Это длилось час, и под конец Мэй обессилела. Рассеянный склероз, ее беспомощность, неумение замедлить болезнь, неспособность вернуть отцу прежнюю жизнь — все это терзало, но страховая — другое дело, необязательное преступление, сверх всякой меры. Неужели страховщики не понимают, что их крючкотворство, их отлупы, все эти огорчения лишь ухудшают здоровье отца и угрожают здоровью матери? Что по меньшей мере неэффективно. Столько времени тратится на отказы в выплатах, на споры, отклонения запросов, препоны — явно ведь дешевле попросту предоставить родителям надлежащий уход.

— Все, хватит об этом, — сказала мать. — Мы тебе сюрприз привезли. Где же это он? У тебя, Винни?

Все расселись на высокой кровати с потертым лоскутным покрывалом, и отец преподнес Мэй сверточек. Размеры и форма намекали на ожерелье, но Мэй понимала, что такого не может быть. Она развернула обертку, открыла бархатную коробочку и рассмеялась. Авторучка — изысканная, серебряная, на удивление тяжелая, требует осторожности, чернил и нужна в основном для виду.

— Не переживай, мы ее не покупали, — сказал отец.

— Винни! — вскричала мать.

— Я серьезно, — сказал он. — Мне в том году приятель подарил. Расстроился, что я не могу работать. Уж не знаю, что он себе думал, — как мне писать ручкой, если я еле печатаю? Но мозгов у мужика всегда было с гулькин нос.

— Мы подумали, на рабочем столе хорошо будет смотреться, — сказала мать.

— Мы лучшие родители на свете, правда ведь? — прибавил отец.

Мать рассмеялась, и, что гораздо важнее, рассмеялся отец. Смеялся он громко и утробно. На втором этапе своей родительской жизни, уже поуспокоившись, он стал смешлив, вечно смеялся над чем попало. Подростком Мэй только и слышала его смех. Он хохотал, когда было откровенно смешно, когда другие выдавили бы разве что улыбочку и когда любой бы на его месте расстроился. Если Мэй хулиганила, отец смеялся до упаду. Как-то раз поймал ее, когда она хотела прошмыгнуть из окна спальни на свиданку к Мерсеру, и ржал так, что подгибались колени. Все ему виделось комичным, вся дочерина юность смешила его до колик. «Ты бы видела свое лицо, когда я вошел! Просто жизнь отдать!»