Таинственная река - Деннис Лихэйн (2004)

Отец Шона в гольф не играл. Давным-давно он решил, что гольф — это игра богатых и его участие в ней может быть истолковано как акт измены среднему классу, к которому он принадлежал. Мать Шона, правда, пыталась некоторое время играть, но бросила, поскольку ей казалось, что партнерши за ее спиной посмеиваются над ее никудышными башмаками и спортивным костюмом.

Родители вели здесь тихую, спокойную жизнь, хотя назвать их отношения дружескими было бы большим преувеличением. Шон знал, что его отец завязал знакомство с невзрачным на вид бедолагой-ирландцем по имени Райли, который еще до переезда в Уингагейт жил по соседству с ними в городе. Райли, также равнодушный к гольфу, частенько составлял компанию отцу Шона в баре «Граунд Раунд», расположенном по другую сторону 28-го шоссе. Мать Шона, все еще испытывавшую ностальгию по своей прежней службе, часто тянуло к престарелым соседям, страдающим от разных недугов. Она возила их в аптеку за лекарствами, к докторам за новыми рецептами; при этом она следила, чтобы более молодые пациенты не оказались в кабинете врача без очереди, оттеснив более пожилых. Мать Шона, а ей было уже за семьдесят, чувствовала себя значительно моложе и бодрее, выполняя эту волонтерскую работу, а поскольку большинство из тех, кому она помогала, были вдовами и вдовцами, то она верила, что ее собственное здоровье, равно как и здоровье ее супруга, даровано Всевышним за ее благие дела.

— Они же такие одинокие, — говорила она Шону, рассказывая о своих недужных друзьях, — и если врачи не захотят общаться с ними, они ведь могут даже умереть и от этого.

Часто, проезжая мимо будки охраны и двигаясь затем по главному проезду, на котором через каждые десять ярдов возвышались «лежачие полицейские» — эти поперечные окрашенные в желтый цвет асфальтовые гребни, замедляющие скорость машин и укорачивающие жизнь их шестерен и осей, Шон представлял себе некую выхолощенность, особого рода «пустоту» этих улиц, домов, да и самой жизни, которую обитатели Уингагейта уже прожили. Дома с водопроводом, стандартными белыми холодильниками, коваными пожарными лестницами и кричащими во все горло детьми — все это как в тумане проплывало мимо и тут же рассеивалось, подобно утренним сумеркам, практически не выходя из границ его периферийного зрения. Он, не понятно почему, чувствовал за собой какую-то иррациональную вину, вину сына, сбывшего своих родителей в дом престарелых. Иррациональность этой вины состояла, по мнению Шона, в том, что Уингагейт Эстейтс не был в прямом смысле обителью для людей старше шестидесяти (хотя Шон никогда не видел там никого младше этого возраста), и его родители, утомленные, по их словам, городом, его шумом, преступностью, уличными пробками, переехали сюда исключительно по своей доброй воле. Здесь, как говорил отец, «ты можешь гулять по ночам, не оглядываясь на то, что делается у тебя за спиной».

И все-таки Шон чувствовал себя так, словно он не сумел оправдать надежд, которые они на него возлагали; иными словами, не проявил достаточно желания и твердости, чтобы удержать их рядом. Шон понимал, что это за место; он знал, что такое смерть, а поэтому воспринимал Уингагейт Эстейтс как промежуточную станцию на жизненном маршруте, и ему не просто была ненавистна мысль о том, что родители его живут здесь — планируя свое время с учетом просьб соседей отвезти их к докторам — ему была ненавистна мысль о том, что и сам он когда-нибудь может очутиться в подобном месте. К тому же он знал, что шансов избежать этого у него весьма немного. Так уж оно получилось, что он остался без детей и без жены, и заботиться о нем будет некому. Ему уже тридцать шесть, он уже прошел чуть больше половины дистанции, отделяющей его от Уингагейт Эстейтс, а вторая половина этого пути пройдет намного быстрее, чем первая.