Книга тайн - Том Харпер (2011)

Ник отключился. Он в волнении чуть не вырубил питание. Но мигающая иконка на экране напомнила ему о послании, полученном от Ательдина.

— Я думаю, если сигнал сюда не доходит, то и отследить местонахождение телефона они не смогут.

Он открыл картинку и передал трубку Эмили. На маленьком экране трудно было что-то разглядеть. Она нажала несколько кнопок, увеличивая изображение.

— Это стандартное начало бестиария. «Лев храбрейший из всех зверей и не боится ничего…» Вот картинка.

Лев, выгнув спину, рычал так громко, что все соседние слова, казалось, трепетали.

Ник взял телефон и прокрутил картинку. Руки у него так занемели, что он чуть не уронил мобильник в воду.

— Что это?

Отметина на полях у самого низа страницы, слишком слабая, чтобы быть частью иллюминации.

— Может, клякса?

Ник увеличил изображение. Пиксели стали расплываться, потом сами по себе обрели резкость. Это была полная бессмыслица — другого слова и не подобрать, — примитивный набросок прямоугольного здания с тремя дверями и большим крестом рядом.

— Крест, видимо, означает, что это церковь или, может быть, монастырь. Это резонно. Если Библиотека дьявола и в самом деле существует, то монастырь — самое безопасное для нее место.

Ник еще несколько секунд смотрел на картинку, потом отключил телефон.

— Надеюсь, я поступил правильно, сказав Ательдину, куда мы направляемся.

Эмили взяла его за руку, сжала пальцы.

— Теперь уже все равно ничего не поделаешь.

Он смотрел в воду. Чуть впереди под водой прятались черные скалы, словно акулы, кружащие вокруг жертвы.

«Если мы не доверимся друг другу, то оба будем повешены».

LXXIV

Майнц

Все зиму мы работали не покладая рук. Октябрьские дожди заливали поля и превращали дороги в топь, а мы завязли в нашем собственном болоте из чернил и свинца. Я смотрел, как напрягаются грузчики, пытаясь протащить свои тележки по грязи, и чувствовал родство с ними.

Снег выпал в декабре. Фуст не разрешал топить печи в Хумбрехтхофе, и мы мерзли. Я посменно отправлял людей в Гутенбергхоф, чтобы они там пришли в себя перед кузнечным горном, — мы в кузне варили чернила и переотливали старые литеры. От этого короткие темные дни становились еще короче. Однажды утром мы обнаружили, что кипы влажной бумаги замерзли. Прессы заело. Чернила не оставались на листе.

Но человеческое устройство было еще более хрупким. Я делал столько книг, сколько не делал, наверное, ни один человек в истории, но мои пальцы редко прикасались к бумаге или чернилам. Весь дом превратился в механизм, сложнее которых Саспах еще не делал. Я был тем, кто приводил все это в движение. Чуть перекрутишь винт — и механизм сломается. Недокрутишь — и не получишь отпечатка. Я должен был знать, сколько страниц наборщики набирают каждый час, каждый день, каждую неделю, сколько человек нужно отрядить на эту работу, чтобы печатники на прессе не простаивали и не слишком торопились. Мне нужно было присматривать за учениками — кто из них неуживчив, кто незлобив, кто небрежен, а кто чрезмерно прилежен. Ориентируясь на эти качества, я и должен был собирать команды. Я завел порядок, при котором набранная форма не могла попасть на пресс до ее одобрения, и мне приходилось решать, как хранить готовые отпечатанные листы в кладовке, чтобы не ошибиться, разделяя их и подшивая в книгу. Это были невидимые механизмы (система, основанная на размышлениях, порядке и воображении), но они были так же необходимы для нашего ремесла, подобно любому изобретению из дерева и железа.