Куда ни посмотри — груды камней и нищие. В мое время тоже были попрошайки — Баба, выходя из дома, всегда брал с собой пригоршню мелочи и никому не отказывал в милостыне. Теперь нищие кучами сидели на каждом углу — грязные, в жутких лохмотьях, с протянутыми руками. И большинство — дети, худенькие и печальные, некоторые не старше пяти-шести лет. Безмолвные матери, закутанные с головой, прижимали их к себе, а дети тянули нараспев: «Бакшиш, бакшиш». Безотцовщина, с запозданием понял я. Все война и война — мужчины теперь в дефиците.

Мы тихо ехали к Карте-Се по улице Джа-де Майванд, некогда одной из самых оживленных в городе. Пересохшая река Кабул осталась на севере. На холмах виднелись остатки стен старого города. Чуть дальше к востоку находилась горная цепь Ширдарваза и древняя крепость Бала Хиссар. Ее в 1992 году занял доблестный полководец Достум,[40] и с этих склонов моджахеды целых четыре года засыпали Кабул реактивными снарядами, — последствия обстрелов я теперь видел собственными глазами. В старые времена именно отсюда раздавались залпы «топе чашт» — «полуденной пушки», возвещающей середину дня, а в течение священного месяца Рамадана также наступление ночи. Выстрелы были слышны во всем городе.

— В детстве я частенько проходил по Джаде Майванд, — пробормотал я. — Здесь были магазины, гостиницы и рестораны. И неоновое освещение. Я покупал воздушных змеев у старого мастера Сайфо. У него была своя лавка рядом со зданием полицейского управления.

— Полицейское управление и посейчас здесь, — сказал Фарид. — Стражей порядка в городе хватает. Только воздушных змеев на Джаде Майванд теперь не купить. Да и во всем Кабуле тоже.

Улица смахивала на гигантскую песочницу, где играли малыши, пока их не спугнул ливень, — оплывшие груды строительного мусора словно кучи песка и редкие стены, иссеченные огненным дождем. Из развалин торчал изрешеченный пулями рекламный плакат «DRINK COCA-CO…», среди битого кирпича и искореженной арматуры сновали дети. Народу было немало, некоторые даже на велосипедах или в повозках, запряженных мулами. Одинокий дымок вдали, масса бродячих собак и пыль, пыль, пыль…

— А где деревья? — спросил я.

— Порубили — топить-то зимой чем-то надо. Да и шурави спилили немало.

— Зачем?

— На деревьях прятались снайперы.

Меня охватила печаль — словно я наткнулся на дряхлого больного нищего, в котором после долгой разлуки с трудом можно узнать старого забытого друга.

— Мой отец построил приют в Шари-Кохна, в старом городе.

— Помню. Его разрушили пару лет назад.

— Притормози, пожалуйста. Мне надо выйти.

Фарид въехал в узкий проезд у полуразрушенного дома без дверей и остановился.

— Когда-то здесь была аптека.

Выбравшись из машины, мы направились обратно на Джаде Майванд и свернули направо.

— Чем это так пахнет? — спросил я. У меня прямо глаза слезились.

— Соляркой. Света в городе по большей части нет, так что многие завели себе дизель-генераторы. Или, на худой конец, керосиновые лампы.

— А ты помнишь, чем здесь пахло в старые добрые времена?

Фарид ухмыльнулся:

— Кебабами.

— Из ягнятины, — добавил я.

— Ягнятина, — просмаковал слово Фарид. — Мясо молодого барашка в Кабуле сейчас едят только талибы. — Он схватил меня за рукав. — Ну вот, накликали. Бородатый патруль уже тут как тут.

К нам приближался красный пикап.

Я видел талибов и раньше. По телевизору, в Интернете, на обложках журналов, в газетах. Живьем — никогда.

И вот они передо мной, метрах в десяти-пятнадцати, и напрасно я старался уверить себя, что странный привкус во рту — это не страх, чистейший и беспримесный. Сердце колотилось, руки сводило судорогой.