Комната убийств - Филлис Джеймс (2005)

— Невил имел в виду свое детство. Он мало об этом рассказывал, но оно не было счастливым. Ему не хватало любви. Его отец все силы отдавал музею. И деньги. Хотя на их образование он кое-что потратил. Частные школы, государственные школы, университеты. Иногда Невил говорил о своей матери; у меня сложилось впечатление, что она не была сильной женщиной — ни душевно, ни физически. Она слишком боялась его отца, чтобы защищать детей.

«Ему не хватало любви — и была ли она вообще? Защищать от чего? От насилия, совращения, пренебрежения?»

— Невил считал, что мы слишком заняты прошлым: историей, традициями, вещами, которые мы собираем, — продолжала она. — Он говорил, что мы загромождаем свою жизнь мертвыми жизнями, мертвыми идеями, вместо того чтобы решать проблемы настоящего. Однако сам он был погружен в свое прошлое. Вы ведь не можете это стереть, так ведь? Не важно, о стране мы говорим или о человеке. Оно было. Оно сделало нас такими, какие мы есть, и нам придется его понять.

«Невил Дюпейн был психиатром. Он должен был понимать лучше, чем кто-либо другой, как сильные щупальца прошлого могут опутать душу».

Адам видел, что теперь, начав говорить, миссис Фарадей не может остановиться.

— Я не слишком хорошо все это объясняю. Я говорю только о том, что чувствую. Мы не часто разговаривали о его детстве, неудачном браке, музее. Просто времени не было. Если нам удавалось провести вечер вдвоем, все, что он хотел — это поесть, позаниматься любовью и поспать. Невил не хотел вспоминать, он хотел расслабиться. И это я могла ему дать. Иногда, когда все уже было сделано, я думала, что любая другая женщина могла сделать для него то же самое. Лежа там, я чувствовала себя от него дальше, чем в клинике, когда он что-то диктовал или обсуждал со мной расписание на неделю. Когда кого-то любишь, ты стремишься дать любимому все, в чем он нуждается, но ты не можешь, правда? Никто не может. Дать можно только то, что другой готов взять. Извините, я не знаю, зачем все это вам рассказываю.

«Разве не повторяется каждый раз одно и то же? Люди мне что-то рассказывают. Мне не нужно выяснять, спрашивать. Они просто рассказывают». Все началось, когда Дэлглиш был молодым сержантом; тогда его это удивило и заинтриговало. Это дало пищу его поэтическому дару, и с некоторым стыдом он осознал полезность своего дара. Дело было в жалости. Он с детства знал, как жизнь разбивает сердца, и это тоже питало его поэзию. «Я выслушиваю людские исповеди и использую их, чтобы стянуть наручники на их запястьях».

— Не кажется ли вам, что давление на работе, чужие несчастья, которые он разделял, — это отбило у него охоту жить дальше? — спросил Дэлглиш.

— Убить себя? Совершить самоубийство? Никогда! — Ее голос зазвенел. — Никогда, никогда! О самоубийстве мы время от времени разговаривали. Он был против этого. Я не о тех, кто очень стар или безнадежно болен, — мы можем их понять. Я о молодых. Невил говорил, что нередко самоубийство — проявление агрессии, что оно оставляет на семье и друзьях неподъемную вину. Он не оставил бы своей дочери такое наследство.

— Спасибо вам, — сказал Дэлглиш. — Вы очень мне помогли. Осталась одна вещь. Вы знаете, что доктор Дюпейн держал «ягуар» в гараже при музее, уезжал на нем вскоре после шести вечера каждую пятницу и возвращался поздно вечером в воскресенье или рано утром в понедельник. Нам, конечно, необходимо выяснить, куда он уезжал на выходные, был ли кто-то, кого он регулярно навещал.

— Вы о том, была ли у него другая жизнь? Тайная, не имевшая отношения ко мне?

— Не исключено, что эти выходные как-то связаны с его смертью. Его дочь не имеет понятия о том, куда он ездил и, похоже, никогда не пыталась это выяснить.

Миссис Фарадей неожиданно вскочила и начала ходить вдоль окна. Какое-то время стояла тишина, потом она сказала: