— Идеальный выход из положения настолько невероятен, что и говорить о нём глупо. Но ты можешь поговорить с ней. Не может же она не понимать…

— И что? Я никогда её не отпущу. А раз так, что за смысл в разговорах? — Тэйтон вздохнул. — Но почему, подчинившись голосу дурной страсти на час, ты обречён платить за него годами скорби… — Он склонил голову. — Впрочем, кому я лгу? Какая страсть? Тёмная безмозглая дурь. Но я люблю её и не отпущу, Дэйв. Никогда не отпущу. Как бы дико и чудовищно это не звучало. Я понимаю, что она дорога Карвахалю, но… Постой, но что ты… ты что-то сказал…

Хейфец ничего не ответил, но спросил, нет ли у него коньяка. Было бренди. Еврей поморщился, но согласился. Оба ушли в комнату Тэйтона.

Хэмилтон воспользовался этим, чтобы спуститься на второй этаж и пройти к себе в спальню.

Его трясло. Тэйтон стал ему отвратителен. Стало быть, он, Стивен, с самого начала был прав во всем. Галатея вовсе не любила мужа, но тот из ревности и самолюбия не отпускал её. Конечно, жизнь с таким человеком была адом. Что может быть хуже жизни без любви? Но что толкнуло Галатею на брак с нелюбимым мужчиной? Или любовь давно прошла? Тэйтон, конечно, был страстно влюблён и добивался её, но со временем даже безграничная любовь может вызывать глухое раздражение, если рядом — чужой тебе человек. Стивен понимал Галатею. Вот почему она так склонна искать уединения, вот почему так скупа в словах и жестах. Сдержанность прятала боль.

Но Тэйтон сказал, что Галатея дорога Карвахалю. Стало быть, поэтому Бельграно и назвал Тэйтона дураком? Он привёз жену… к кому? К любовнику? Но Рамон Карвахаль смотрел на Галатею странным, таким оценивающим взглядом, и в этом взгляде не было вожделения. Впрочем, о Карвахале судить было трудно.

На землю давно спустилась глубокая ночь. Небо заволокло тучами, в узких дымных просветах молочно белел тоненький серп ущербной луны. Хэмилтон помрачнел. Но какова же глубина низости человека, который, зная, что нелюбим, не желает дать свободу партнёру, обрекая его пожизненно влачить ярмо ненавистного супружества? Небось, сошлётся на брачные обеты? Вечная сказочка ортодоксов! Они не знают, не понимают, не чувствуют, что свята только любовь. Хэмилтон был взвинчен и явно перевозбуждён. Он твёрдо положил себе завтра во чтобы то ни стало найти возможность поговорить с Галатеей наедине.

В его новом сне она расширенными глазами смотрела, как он раздевался, живот её был взволнован, дрожащие колени силились сомкнуться. Его взгляд останавливался на нежных выпуклых рёбрах, девичьих ключицах, соблазнительно открытой шее, потом он нависал над ней, между бёдрами, насильно раздвинутыми. «Да, да!» — кричала она, и ему приятно было слышать этот стон. Её било, как электрическим током, бедра её шевелились, отвердевали, и она то безумно вскрикивала, то исступлённо рыдала от судорожных волн его любви.

Утром он проснулся поздно, около девяти. На вилле, как сказала ему гречанка-кухарка Мелетия, почти никого не было, кроме фрау Винкельман, француза Рене Лану, возившегося с неполадками в машине в гараже, и миссис Тэйтон. Все остальные ушли на раскопы ещё час назад. Сердце Стивена забилось чаще. Лучшего случая трудно было и представить.

Миссис Тэйтон он нашёл на внутреннем дворике виллы, возле бассейна. Она сидела на шезлонге, глядя, как по лазурной воде разбегаются солнечные зайчики. Края белой шляпки чуть прикрывали лицо, а подолом её голубого платья нежно играл ветерок. Хэмилтон робко приблизился. Сегодня от неё пахло иначе. Древесно-бальзамический аромат, спелый лимон, ломтик свежего имбирного корня и ложка майского мёда — чистое наслаждение. Бодрость верхних нот таяла, и проступало страстное мгновение соития — роза и кардамон. Потом следовал запах сонного воска. Уютный вечер вдвоём: шкура на полу, горящие свечи, бокал коньяка, потрескивающие в огне камина поленья…

— Я не помешаю вам, миссис Тэйтон?