Похоть - Ольга Михайлова

Он задумался о вчерашнем, но понимания не прибавилось. Сделанный им анализ ничего криминального не содержал. Обычное успокоительное. Но Хэмилтон твёрдо решил встретиться с Галатеей и рассказать ей о своих подозрениях. Однако как же понять, что задумал Хейфец? Впрочем, что было толку гадать? На часах была уже половина второго, он основательно проспал.

Стивен поплёлся в лабораторию, где сидела Берта Винкельман, а также препирались Рене Лану с Франческо Бельграно. Бельграно, занятый спором с другом, похоже, не заметил его, Берта же бросила на него быстрый взгляд и вежливо ответила на его приветствие, однако вскоре ей позвонил муж, и она ушла на раскоп.

Тем временем Франческо Бельграно раздражённо пялился на дружка-француза.

— Ничего не понимаю, разрази меня гром. Почему ты не можешь прочесть эту надпись? — недоумевал он.

Пред ними лежали найденные на раскопе три печати и доска с эпитафией.

— Почему не могу? На первой печати написано «Андронос», на второй — «Засес, сын Энара», а на третьей…

Бельграно перебил дружка.

— Да я про доску тебя спрашиваю. Почему не прочёл?

— Потому что не понимаю, — Лану поспешно отвёл глаза и уставился на третью печать через лупу. — Тут написано «Лавагет Сена». Это фригийская надпись, а «лавагет» — титул царя.

— Ну, а эта? — Бельграно снова ткнул в доску размером с планшет.

Хэмилтон смутно помнил, что именно она была зажата под мышкой Лану вчера ночью.

— А это не понимаю.

— Ты, эпиграфист, и не понимаешь? — ошалело вытаращился на него Бельграно. Он перевёл недоумевающий взгляд на доску. — Это же, кажется, греческий.

— Это не греческий, — покачал головой Лану. — Я на досуге, после раскопок, посмотрю.

Бельграно удивлённо оглядел Рене Лану. Что-то тут с чем-то не стыковалось. Рене вчера удрал с праздничного застолья, как прекрасно понял Франческо, чтобы заняться своим трофеем, доской. И свет в его спальне горел до полуночи, а сегодня он заявляет, что ничего не смог разобрать? Да ещё сидит, как в воду опущенный? Правда, в промежутке кое-что приключилось, но это, в его понимании, сбить Рене с толку не могло.

Однако Бельграно не имел привычки досаждать людям и лезть в душу друзьям. Он занялся сканированием печатей, а когда Лану вышел, растерянно уставился на доску, тщательно очищенную Рене. Надпись, отчётливая и нигде не повреждённая, шла сплошным текстом, без пробелов между словами, буквы были явно греческие, чеканные и ровные. Франческо мрачно рассматривал на исследуемые печати. Шрифт на них походил на надпись на камне, разве что некоторые буквы на доске писались немного иначе.

— Он же свободно читает на восьми языках, греческий знает в совершенстве, а тут — на тебе, прочитать не может… — недоуменно прошептал Бельграно, пожав плечами, зло пялясь на надпись через лупу.

Их позвали на ланч. Стивену было неловко: он пришёл позже всех и снова уходить… Есть ему совсем не хотелось, и он, воспользовавшись паузой, вышел в сад глотнуть свежего воздуха. Потом подумал и, захватив в спальне полотенце, пошёл к морю.

Морская вода освежила его, придала сил. Когда Стивен вернулся на виллу, то увидел Карвахаля, входящего в лабораторию. Он зашёл следом. Там уже снова были Бельграно и Лану. Археологи не обратили на него никакого внимания, ибо, как не раз замечал Стивен, все считали его мальчиком-практикантом Гриффина и никто из них не принимал его всерьёз.

Карвахаль же сразу сел с дружками и сразу взял быка за рога.

— Пока нет нашей дорогой Берты, я хотел бы выяснить пару вопросов, ребята.

Хэмилтон заметил, что и Бельграно и Лану выслушали его без всякого энтузиазма, но испанец умел быть бесчувственным к чужому недовольству.