Хэмилтон несколько секунд тупо смотрел на него. Какая невеста? А… дошло до него. Бренда. Странно, но едва он увидел Галатею, Брэнда просто перестала для него существовать. Он даже ни разу не позвонил ей отсюда. Даже ни разу не вспомнил о ней. А теперь? А что теперь? Теперь он перестанет существовать для Брэнды. Он перестанет существовать. Перестанет.

Все они здесь, эти пустые люди, занятые какой-то древней ерундой, все они переживут его. Его, самого молодого из всех! А он превратится через несколько мучительных лет в прах — такой же, какой находят они в этих допотопных замшелых могилах.

Могила. Чёрный провал в земле.

В голове Стивена разворачивался смерч. Он не хотел умирать, не хотел, не хотел! В этот миг он, как не парадоксально, понял Галатею. Она тоже ненавидела всех, кто оставался, когда она обречена была уйти в тёмное царство полуночных теней, уплыть за пределы мрачного Стикса в ладье неразговорчивого Харона от света солнца, от таинств золотой Афродиты, от древних мистерий любви. Умереть молодой.

Хэмилтон опустил глаза вниз, на свои руки с длинными пальцами и ониксовыми ногтями. Женщинам нравились его руки. Его плечи. Женщины любили их гладить. Его торс, сильные ноги, его лицо, которое заставляло многих девиц оборачиваться ему вслед, — и это всё превратиться теперь в ничто? Как же это?

Глава двадцатая

Если вы исключите невозможное, то, что останется, и будет правдой, сколь бы невероятным оно ни казалось.

Артур Конан-Дойл

Манолис Аманатидис не принимал участия в этой склоке. Она его не касалась. Несчастный Хэмилтон вызывал его жалость, но в натуре следователя было мало сентиментальности. Работа не располагала. Он сразу назвал этого человека неумным, и понял, что не ошибся. Глупец сердится без причины, говорит без нужды, доказывает неизвестно кому — непонятно что, вмешивается в то, что вовсе его не касается, и не умеет различить добра и зла. Можно было добавить — глупец лезет в чужие постели и рискует почём зря. Мальчик всунул ногу в капкан распутницы, а кого это доводило до добра?

Но сам Аманатидис ждал только звонка от Теодоракиса. Если отпечатки совпадут, — дело будет раскрыто. Однако кто же убийца? Он уже не подозревал ни Тэйтона, ни Хейфеца, ни Карвахаля, ни его сестру. Не убивал и Винкельман. Это было несомненно. Его жена тоже явно ни при чём. Этот несчастный Стивен Хэмилтон пока не понял, с кем имел дело, подлинно боготворил эту убитую блудницу. Он не мог её убить. Лоуренс Гриффин? Если так, то причину придётся поискать. Франческо Бельграно? Зачем? Спиридон Сарианиди? С какой стати? Рене Лану? Ради чего?

Аманатидис нервничал. Преступление завело его в тупик, а он не любил тупиков. Нынешняя ситуация была унизительна для него. Он не привык раскрывать преступления по результатам отпечатков пальцев на орудии убийства. Тщательно всё вызнать, сравнить, сопоставить, найти, но чаще — додумать недостающее, и, наконец, положить на плечо преступника тяжёлую руку и произнести сакраментальное: «Именем закона!» — вот что неизменно прельщало его.

Сейчас его немалый ум пробуксовывал. Ему нечего и не у кого было спрашивать. Всё было ясно, но эта ясность, точно завеса, прятала преступление. Но кому нужно было убивать смертельно больную Галатею Тэйтон? Может быть…

Аманатидис задумался.

Может быть, кто-то из них взял на себя роль палача, этакого «разгребателя грязи»? Узнав, что она больна и может при соитии заразить любого, кто-то мог взять на себя «кару блудницы»? Вообразить себя Господом Богом. Такое бывало, и именно такие убийцы — самые твёрдые орешки. И сегодня, сейчас, он сидит здесь среди всех, абсолютно спокойный и безмятежный, стопроцентно уверенный в своей правоте.