Миндаль цветет - Оливия Уэдсли (2015)

Брак его, состоявшийся десять лет назад, был сплошной неудачей. Он женился на несчастной итальянской маркизе исключительно потому, что иначе ему пришлось бы отказаться от дипломатической карьеры. Впрочем, то, чего он избег тогда, все равно его не миновало. Он и сейчас покидал свой служебный пост помимо своего желания, и это в особенности раздражало его, так как самой служебной деятельностью он не дорожил. Но хотя, с одной стороны, эта отставка и была ему неприятна, с другой стороны, он был счастлив, что наконец отделался от Бьянки, которую он когда-то сравнивал с Примаверой и Семирамидой, но только не с Афродитой: она была некрасива, и в их браке ему приходилось быть красивым за двоих.

Он поздоровался с Тони и Пемброком, продолжая смотреть на Дору. Тони старался поддерживать в доме известную роскошь, и Гревиль находил, что серебряная посуда, темная скатерть, вышитая красными и белыми орхидеями, и вообще вся обстановка очень подходили к Доре.

Она сидела на конце стола против Тони, и дубовые панели стен служили прекрасным фоном для ее нежной белизны.

Гревиль задумался о ее глазах; он как-то совсем забыл о них и теперь был страшно поражен, увидев действительно совершенно зеленые глаза под черными, точно нарисованными бровями.

Делая вид, что слушает охотничий рассказ Пемброка, он в то же время старался припомнить, в каких стихах описаны глаза, подобные Дориным. Кажется, у Бодлера: «Yeux verdâtres – sorcière aux yeux alléchants…» Кто-то из поэтов воспел их; нужно будет найти это стихотворение и прочесть его Доре. «Сколько ей лет? Семнадцать, восемнадцать? Во всяком случае, достаточно».

Дора встала.

– Останься с нами, выпей чего-нибудь, – попросил ее Тони.

К удивлению Гревиля, она осталась, но пить не захотела, а только держала свой стакан с вином перед светом и смотрела на красный отблеск от него на своей руке.

– Споешь что-нибудь? – спросил Тони. Они перешли в гостиную.

– Вы поете? – заинтересовался Пан.

– Она берет уроки у Кавини, – небрежно заявил Тони.

Гревиль был поражен: Кавини был известный маэстро, и брать у него уроки было большой честью.

– Что же спеть мне, Тони? – спросила Дора, садясь за рояль.

– Что-нибудь, – рассеянно сказал Тони, – что тебе нравится.

Раздались первые ноты григовской пьесы «Время и Вечность». Не отдавая себе в этом отчета, Дора во время пения остановила свой взгляд на Гревиле, и он впился в нее глазами. Уже много лет, со времени своей юности, он не испытывал такого чувства, как в эту минуту; он весь дрожал, и глаза ему застилал туман. Голос у Доры был богатый и замечательно чистый; она пела великолепно, без малейшего усилия и вместе с тем с большой теплотой.

«А что же будет, когда она начнет чувствовать, – думал Гревиль, – и вложит это чувство в свое пение!..»

Романс был окончен. Он услыхал, как Пемброк делал какие-то замечания, а Дора ему отвечала. Потом она запела снова, на этот раз какую-то французскую песенку про «belle marquise», которую звали Фифинелла; она кончила, рассмеялась и встала.

– Ну, довольно.

– Очень хорошо, моя дорогая, – сказал Тони, – вот что значит Кавини, Пан!

– И очень красивый голос, – внешне спокойно сказал Пан. Он круто повернулся к Доре: – Вы любите петь?

– Обожаю.

– И ездить верхом тоже?

– У вас удивительная память, Пан.

– Не во всем, – ответил он, глядя на нее потемневшими глазами, – но есть вещи, которых нельзя забыть.

Внезапное смущение охватило Дору и помешало ей сразу ответить. Ей показалось, точно она осталась наедине с Гревилем, а остальные – Пемброк и Тони – отодвинулись куда-то вдаль.

Пан странным образом нарушил течение ее мыслей, и она почувствовала, точно в известном отношении стала старше и одновременно в другом отношении – моложе.

Он закурил папиросу и, продолжая держать горевшую спичку, свет от которой освещал ее лицо, посмотрел на нее блестящими глазами и тихо спросил: