Кимоно - Джон Пэрис (1997)

Акабо было горное село, откуда первый Фудзинами пришел в Токио искать счастья. Японцы никогда не разрывают окончательно связей с родным селом, и в течение более ста лет токийские Фудзинами ежегодно ездили в горы севера, чтобы воздать честь могилам своих предков. Они еще хранили наследственную веру в знахарок округа и время от времени приглашали их для совета в столицу. Другим их медицинским советником был профессор Кашио, получивший ученые степени в Вене и Мюнхене.

В течение первых дней своего добровольного вдовства Асако была почти в положении выздоравливающего. Прежде она совсем не знала горя, и то потрясение, которое она испытала, парализовало ее жизненные силы, но не усилило способности понимания. Как собака, которая в минуту ее преданного обожания вдруг наказана за неизвестный ей проступок, она искала убежища в темноте, одиночестве и отчаянии.

Японцы, которые обычно интуитивно постигают чужие чувствования, поняли ее положение. Для нее была приготовлена комната в дальнем конце уединенного дома, комната в высшей степени иностранного стиля, со стеклами в окнах, и притом цветными, с белыми муслиновыми занавесками, цветной литографией Наполеона и настоящей кроватью, недавно приобретенной ввиду настояний Садако, что всеми средствами надо сделать жизнь гостьи приятнее.

— Но ведь она японка, — возражал мистер Фудзинами Гентаро. — Это непорядок, что японка будет спать на высокой кровати. Она должна учиться забывать роскошные привычки.

Садако указывала на то, что здоровье ее кузины еще ненадежно, и учение было на время отложено.

Асако проводила большую часть дня в своей высокой кровати, глядя через открытые двери, через полированную деревянную веранду, похожую на сахарные веранды кондитерских изделий, через качающуюся ветку старой кривой сосны, прижавшейся к стене дома, как верное домашнее животное, и через карликовый ландшафт сада на уступы крыш отдаленного города и на пагоду на холме.

Ее успокаивало такое лежание и вид местности. Время от времени Садако прокрадывалась в комнату. Кузина не мешала больной молчать, но всегда улыбалась; и она приносила с собой какой-нибудь подарок: чашку с едой — одну из любимых чашей Асако, которым Танака составил целый реестр, — или иногда цветок. У открытой двери она медлила, снимая свои бледно-голубые сандалии, и скользила потом по циновкам из рисовой соломы, обутая только в снежно-белые таби.

Асако постепенно привыкла к звукам этого дома. Сначала раздавалось хлопанье амадо — деревянных ставень, отодвигание которых означало наступление дня; потом журчание и рычание, сопровождавшие семейные омовения; потом резкий звук мужских голосов и их грубый смех, стук их гета по каменистым дорожкам сада, похожий на медленное падение тяжелых капель дождя на железную крышу, потом легкие удары и шуршание горничных, когда они принимались за ежедневную уборку дома, их звонкий разговор и глупое хихиканье; потом послеполуденная тишина, когда все отсутствуют или спят; и затем возрождение жизни и шум около шести часов, когда снимают галоши перед входной дверью, начинают звенеть чайные чашки, доносится из ванной шум кипящей воды, потрескивание дров, дым горящих поленьев и отдаленный запах кухни.

Снаружи сумрак начинал сгущаться. Большая черная ворона лениво хлопала крыльями на ветке соседней сосны. Ее резкий крик смущал Асако, как угроза. Высоко над головой проносилась стая диких гусей в боевом порядке на пути к материковой Азии. Огоньки начинали блистать между деревьями. Небо малинового цвета за приземистой пагодой составляло фон картины.

Сумерки коротки в Японии. Ночь — бархатно-черная, и лунный свет преображает архитектуру кукольных домиков, наклонные сосны, перистые чащи бамбука и башни пагоды.