Кимоно - Джон Пэрис (1997)

— Может быть, — предложил Ито, — это легче будет устроить, если удалить Асако-сан из Акасаки, если она будет жить совсем одна. Чего не видят, о том забывают Мистер Фудзинами Генносуке очень старый джентльмен; он забудет скоро. Тогда Сада-сан снова займет принадлежащее ей по праву положение единственной дочери семьи. Разве нет маленького домика на берегу реки в Микодзиме, нанятого для Асако-сан? Быть может, хорошо было бы поселиться ей там — совершенно одной?

— Быть может, Ито Кун захочет навещать ее там, время от времени, — сказал мистер Фудзинами, восхищенный этой идеей, — она будет так одинока, к тому же никто не будет знать!

Единственная особа, с которой никто не советовался и которая не имела решительно никаких сведений обо всем, что происходило, была сама Асако.

Асако была в высшей степени несчастна. Исчезновение Фудзинами Такеши вызывало соперничество между нею и ее кузиной. Если раньше Садако направляла весь свой ум и любезность на то, чтобы привлечь свою английскую родственницу в дом в Акасаке, теперь она употребляла все силы на то, чтобы изгнать кузину из крута семьи. Несколько недель Асако просто игнорировали, но теперь, по возвращении из Икегами, началось настоящее преследование. Хотя ночи становились холодными, ей не давали дополнительных одеял. Кушанья больше не подавались ей; она должна была брать, что могла, сама из кухни.

Слуги, подражая поведению своих господ, были явно невнимательны и грубы по отношению к маленькой иностранке.

Садако и ее мать издевались над ее уродством и незнанием японских приличий. Ее оби завязывалось как попало, потому что у ней не было горничной. Ее волосы были не причесаны, потому что к ней не допускалась парикмахерша.

Ее прозвали «рашамен» (козлиное лицо), оскорбительное название для японских любовниц иностранцев; и уверяли, что от нее пахнет, как от европейца.

— Кусаи! Кусаи! (Вонь! Вонь!), — говорили они.

Даже войной пользовались для того, чтобы оскорбить Асако. Всякий германский успех приветствовался с восклицанием. Подвиги Эмдена громко восхвалялись, а трагедия Коронеля смаковалась с совершенным удовлетворением.

— Немцы победят, потому что они храбры, — говорила Садако.

— Англичане оставляют слишком много пленных; японские солдаты никогда не сдаются в плен.

— Когда японский генерал приказал атаковать Цинтао, английский полк обратился в бегство!

Кузина Садако объявила о своем намерении изучать немецкий язык.

— Никто не захочет теперь говорить по-английски, — сказала она. — Англичан презирают: они не способны сражаться.

— Я хотела бы, чтобы Япония объявила войну Англии, — с горечью отвечала Асако, — вы были бы так побиты, что больше никогда не хвастались бы опять. Взгляните на моего мужа, — прибавила она гордо, — он такой рослый, и сильный, и храбрый. Он мог бы схватить двух, трех японских генералов и стукать их головами друг о дружку, как игрушки.

Даже мистер Фудзинами Гентаро раза два вмешивался в дебаты и наставительно заявлял:

— Двадцать лет тому назад Япония победила Китай и взяла Корею. Десять лет тому назад мы победили Россию и взяли Маньчжурию. В этом году мы побеждаем Германию и берем Цинтао. Через десять лет мы победим Америку и возьмем Гаваи и Филиппины. Через двадцать лет мы победим Англию и возьмем Индию и Австралию. Тогда японцы станут самой могущественной нацией в мире. Это наша божественная миссия.

Асако почти ничего не зная о войне, ее причинах и превратностях, оставалась страстно преданной Англии и союзникам и не могла принять японской изолированности. Кроме того, мысль об опасности, в которой находился ее муж, не покидала ее.

Наяву и во сне она видела его, с саблей в руке, ведущего своих людей в отчаянные рукопашные схватки, как эти герои на грубых японских хромолитографиях, которые Садако показывала ей, чтобы позабавиться ее страхом.