Кимоно - Джон Пэрис (1997)

— Хорошо, — отвечала Асако, — отдайте мне статуэтку Будды, если проиграете?

— А что вы дадите мне, если выиграю? — спросил Джеффри.

— Поцелуй, — ответила жена.

Джеффри вышел искать Танаку. Четверть часа спустя он вернулся с видом триумфатора.

— Мой поцелуй, милая, — требовал он.

— Погодите, — возразила Асако, — сколько ему лет?

— Я вышел к парадным дверям, а там господин Танака сообщал о нас рикше «последние известия». Я и сказал: «Танака, вы женаты?» «Я вдовец, сэр», — ответил он. «Есть дети?» «Два потомка, — отвечал он, — они солдаты на службе его величества императора». «Но сколько же вам лет?» — спрашиваю. Ответ: «Сорок три года». «Вы очень хорошо сохранились для своих лет», — сказал я и вернулся за своим поцелуем.

Сделав такое необычайное открытие, Джеффри объявил, что прогонит Танаку.

— Кто выглядит так, — сказал он, — тот ходячая ложь.

Два дня спустя, рано утром, они уехали из Киото по железной дороге, заменившей теперь прославленный путь Токаидо, освященный историей, легендой и искусством. Каждый камень, каждое дерево вызывают образы из песен и романов. Даже у западных знатоков японской гравюры на дереве его пятьдесят две станции встречаются очень часто. Таков Токаидо, путь между двумя столицами, Киото и Токио, еще населенный духами императорских повозок, влекомых быками, лакированных паланкинов сегунов — феодальных воителей в их наряде, напоминающем образ смерти, и размашистой поступи самураев.

— Смотрите, смотрите, Фудзияма!

Движение на площадке, где Джеффри и его жена ожидали, что покажет им новая страна. Справа исчезло море за чайными полями и сосновыми лесами. Слева — подошва горы. Вершина была окутана облаком. По отрывкам, открытым для взора, можно было оценить архитектуру целого — ex pede Herculem[17]. Поезду надо целый час пробираться через дугу отрогов Фудзи, которые лежат на дороге к Токио. Все это время полускрытое присутствие горы доминирует над пейзажем. Все, кажется, тянется к этой облачной мантии. Рисовые поля террасами поднимаются к ней, деревья склоняются в ее сторону, болото вздувается кверху, и кожа земли морщится складками над какими-то громадными членами, которые протянулись к ней снизу, спокойное море готово принять ее отражение, и даже микроскопический поезд, кажется, вращается в своей орбите вокруг горы, как ее безвольный спутник.

— Жаль, что нельзя ее видеть, — сказал Джеффри.

— Да, это единственная крупная вещь во всей этой мелочной стране, — сказал упитанный американец, сидевший напротив, — и то, подойдите к ней — и увидите просто кучу пепла.

Асако не интересовалась окружающим пейзажем. Ее внимание было направлено на семью богатых японцев, пассажиров первого класса, которые сидели на площадке уже около часа и двигались по ней. Семья состояла из отца, матери и двух дочерей, двух восковых фигурок, которые не произнесли ни слова в течение часа и, как тени, скользили то в купе, то из него. Не были ли они ее родственниками?

Потом, когда они проходили с мужем к завтраку коридорами и переполненными вагонами второго класса, она была снова поражена, видя, как мужчины-японцы растянулись во всю длину на сиденьях, в уродливых, но спокойных позах, а женщины сидели по-обезьяньи на корточках, успокаивая шаливших детей и вытирая им уши и ноздри кусочками бумаги.

Вагоны были переполнены детьми, багажом и мягкой рухлядью. На полу валялся рассыпанный чай, разбитые кружки, расколотые ящики. Всюду кучами был нагроможден дешевый багаж: ивовые корзины, бумажные свертки, связки чего-то, обернутые в желто-серую материю, и ящики из поддельной кожи. Посреди всего этого играли, ничем не стесняемые, дети, пачкая свои лица рисовыми пирожками и ловя мух на оконных рамах.

Есть старая японская пословица, она говорит: «Дурные манеры в путешествии не нуждаются в оправдании».