Кимоно - Джон Пэрис (1997)

Между тем гейши приносили все новые и новые кушанья, сменявшиеся без всякой системы, что вовсе не похоже на принятую в Англии строгую последовательность. Ито постоянно побуждал Джеффри есть, в то же время непрестанно повторяя свои извинения за качество пищи. Джеффри очень ошибся, вообразив, что рыба и окружающие ее блюда, стоявшие перед ним вначале, были полным обедом. Он с удовольствием оказал им честь и теперь с тревогой убедился, что это была только закуска. Также слишком поздно заметил он, как мало ели другие гости. Совсем не было бы невежеством оставить некоторые блюда нетронутыми или только брать из них кусочек время от времени. Невежливо — не есть совсем ничего.

Появлялись подносы с жарким и бутербродами, вазы с супом, угри, жаренные на вертеле, — знаменитый токийский деликатес; наконец, неизбежный рис, рыхлым веществом которого японский эпикуреец заполняет последние уголки своего завидного желудка. Рис принесли в круглом, похожем на барабан ящике из блестящего белого дерева, окованном медными яркими обручами, большом, как шляпная коробка. Девушки накладывали эту клейкую массу в китайские чашки для риса деревянными плоскими ложечками.

— Японцы всегда съедают две чашки рису под конец, — заметил Ито, — одна чашка приносит несчастье; только на похоронах мы едим одну чашку.

Для Джеффри это было последней каплей. Он едва одолел одну чашку с печальным сознанием исполняемого долга.

— Если придется съесть вторую, — пробормотал он, — то это будут мои собственные похороны.

Но эта шутка не укладывалась в строго определенные рамки японского юмора. Мистер Ито просто подумал, что огромный англичанин, выпив слишком много саке, сказал бессмыслицу.

Все гости теперь двигались; кадрили становились все более сложными. Один подходил к другому и пил вино из его чашки. Беседа становилась более оживленной. Некоторые смельчаки начали смеяться и шутить с гейшами. Некоторые сняли сюртуки, иные даже раздвинули кимоно у шеи, открывая волосатую грудь. Строгая симметричность во время обеда была теперь нарушена. Гости рассеялись, как стая ворон, бродя, усевшись отдельно или группами на желтых циновках. Яркое оперение гейш нарушало их черное однообразие.

Теперь гейши начали танцевать в дальнем конце зала. Десять маленьких девушек выделывали свои па медленного танца, помахивая цветными платками. Три старшие гейши в гладких серых кимоно уселись на корточках, играя на самисенах. Но было очень мало музыкальности и в инструменте, и в мелодии. Звук струн был неприятного тембра, а удары костяной палочки лишали ноту мягкости. В результате получалось что-то вроде сухого стука или треска, нечто любопытное, но некрасивое.

Реджи Форсит обыкновенно говорил, что нет мелодии в японской музыке; но зато ритм великолепен. Это род искусного отбивания такта без всякого напева.

Гости не обращали внимания на представление и не аплодировали, когда оно кончилось. Мистер Ито посмотрел в записную книжку и на свои золотые часы.

— Вам надо теперь выпить с этими джентльменами, — сказал он.

Джеффри медлил, и он продолжал:

— Это японский обычай; будьте добры пройти сюда; я проведу вас.

Бедняга Джеффри! Теперь была его очередь проделать фигуру кадрили, но голова у него кружилась от тридцати чашек саке, проглоченных из вежливости, а также от бессмыслицы всего, что он видел.

— Я не могу, — протестовал он, — и так уже много выпито.

— Мы в Японии говорим: когда друзья встречаются, продавцы саке улыбаются, — процитировал адвокат. — В Японии обычай пить вместе, чтобы быть счастливыми. Быть пьяным в хорошей компании — не стыдно. Многие из этих джентльменов теперь напьются. Но если вы не желаете пить больше, только представьтесь пьющим. Вы берете чашку вот так, поднимаете ко рту, но выливаете саке в чашку, в которой ее мыли. Это фокус гейши, когда молодежь старается ее напоить; о, она слишком хитра.