Прошлое - Алан Паулс (2009)

Римини застонал, захлопнул книгу и закрыл лицо руками. Его словно уничтожили, стерли в порошок, а диспропорция между причиной и следствием лишь усугубляла его отчаяние. В конце концов, если разобраться, Кайке не был ни его другом, ни сколько-нибудь важным в его жизни человеком. Лишь фотография — не столько воспоминание, сколько пришедший извне зрительный образ — доказывала, что по крайней мере когда-то они были рядом, буквально в полуметре друг от друга. В памяти почему-то сохранились другие детали того вечера: скудно обставленные комнаты, толстый мягкий ковер на полу — неприятная причуда хозяйки, из-за которой все гости оказались запечатлены на пленке без обуви. А потом была еще встреча в Рио-де-Жанейро — прозрачная, мимолетная и на редкость легкая, скорее всего, благодаря свежему ветерку, тянувшему с моря, шелесту листьев и какому-то особенному энтузиазму, с которым София и он, Римини, путешествовали. И все же… в этой встрече было и что-то неловкое; она повлекла за собой недопонимание и даже какую-то отчужденность, а все потому, что тот вечер, который они провели с Кайке в Буэнос-Айресе, был для них обоих мимолетным, малозначительным эпизодом и скоро полностью стерся из памяти, вытесненный новыми впечатлениями. И все же… Зародившиеся в душе Римини подозрения множились и усиливались — лавинообразно, с чудовищной, неожиданной для него самого скоростью. Неужели София когда-то была влюблена в Кайке? Или же Кайке когда-то влюбился в Софию? А не было ли у них романа в Буэнос-Айресе? Неужели та невинная встреча в Флорестре, в окрестностях Рио-де-Жанейро, была не такой легкой и ни к чему не обязывающей, как он тогда думал? Вполне вероятно, что за любезными, но совершенно бесстрастными отношениями Софии и Кайке скрывалась тоска по другим, куда более эмоциональным встречам, — не зря Римини еще тогда показалось, что выглядели эти двое как участники заговора: так порой ведут себя в присутствии посторонних некогда любившие друг друга люди, которые по обоюдному согласию решают хранить тайны своей прошлой жизни. Впрочем, все эти гипотезы даже самому Римини казались не слишком убедительными, а главное, ненужными. Воскресить давно ушедшее прошлое, в котором теперь все они — Кайке, София и он сам — играли совсем не те роли, которые достались им тогда, — это, может быть, и имело бы смысл, опечалься Римини трагической кончиной Кайке или, по крайней мере, начни он переживать по поводу иронии судьбы, решившей, что актеру лучше всего вновь появиться в жизни Римини именно в тот момент, когда тот узнает о его кончине. Но для Римини в этой ситуации было нечто куда более трагичное, чем просто смерть знакомого и еще совсем молодого человека. В безутешное отчаяние его повергло другое: неоспоримое свидетельство того, что он сам не умер вместе с ними — с Кайке, загримированное лицо которого взирало на него с обложки книги, а заодно и с тем Римини и с той Софией, которые так навечно и застыли на снимке, молодые и счастливые. Римини наконец понял, почему ему так не хотелось делить с Софией фотографии, почему буквально через два дня после гибели Веры он сжег те немногие, что накопились у него за время жизни с нею, почему он запретил приглашать фотографов на церемонию официальной регистрации брака с Кармен и, в конце концов, — почему рассказы о вампирах никогда не ругали его, но приводили в состояние какой-то глубокой задумчивости, как если бы касались чего-то очень близкого и хорошо ему знакомого. Глядя на фотографию, он не говорил мысленно: то, что я вижу, происходило в прошлом, — его внутренний монолог был иным: то, что я вижу, произошло в прошлом, и теперь оно мертво; все умерло, а я жив.