Он включил самую попсовую из всех возможных радиостанций и дал газу. И как назло, зазвучала песня, которая и в душевном-то равновесии наводила на Лику тоскливое настроение. Она нахмурилась. «Не хватает только сейчас разрыдаться! — раздраженно сказала она себе. — Ну, подумаешь, песня как песня — любовная баллада в исполнении двух заграничных звезд, которые очень прочувствованно поют о том, что у тебя есть больше, чем ты можешь дать. Ее гоняют всюду, где только возможно, поэтому нечего нюни распускать». Но Лика знала, что эти ее «нюни» вовсе не от песни. Кстати, она уже кончилась, а предательский комок, подступивший к горлу, так и остался. Лика еще раз приказала себе не распускаться и попыталась сосредоточится на пейзаже, мелькающим за окном. Пока он ни о чем ей не говорил, но когда въехали в город и оказались в ее районе, Лика стала присматриваться, отмечая произошедшие перемены.

Да, все вокруг заметно изменилось. Вот здесь, помнится, стоял кинотеатр, в который они бегали после уроков и на каникулах. А теперь — какой-то развлекательный комплекс. А вот здесь был пустырь, теперь — рынок, непременный атрибут современности. Тут стоял памятник обладателю «горячего сердца и чистых рук». Помнится, папа («Ох!»..) водил ее сюда совсем маленькой, тогда еще и не Лику, а Линочку, и рассказывал о революции, гражданской войне. И почти никогда — о своей работе. Только позже, став постарше, она узнала, что папа тоже с «чистыми руками и горячим сердцем» и служит в МВД. Он очень гордился своей профессией, это ей было известно наверняка. Считал, что действительно служит Родине. Да так, наверное, и было.

Позже, когда началась незабываемая, перевернувшая представление о жизненном укладе не у одного поколения, перестройка, папа по-прежнему считал, что приносит пользу Отчизне. Он стал начальником отдела по борьбе с экономическими преступлениями. Круто? Лике так не казалось. Она вообще воспринимала отца отдельно от службы, тем более что ходил он всегда в штатском и любил говорить, что на работе только штаны просиживает. Но это так, ради красного словца. Отец, конечно, не сидел сложа руки. Дослужился до полковника. И в Москве числился на хорошем счету. Его не единожды звали в столицу. Примерно раз в полгода, в течение, наверное, лет трех, этот вопрос поднимался у них дома. Папа был против, мол, где родился, там и сгодился. Его выражение. Но вот мама… Она настаивала. Нет, не давила в открытую, но деликатненько подталкивала его к перемене места, вздыхала и, опуская глаза, говорила: «Хорошо бы, Толя»…

И ее психологические атаки на в общем-то закаленную нервную систему отца в конце концов оказались успешными — он дал-таки согласие на перевод. Лика тогда была в одиннадцатом классе и главным маминым аргументом стало то, что «девочке нужно учиться дальше». Она поднимала глаза и говорила: «Ты же сам понимаешь, что лучшее образование — столичное. И вообще, «должно быть у Кузи детство, должен быть у Кузи зоопарк»… Последнее, надо полагать, означало: у нашей дочери должно быть самое лучшее образование. И после долгих, томительных уговоров папа все-таки сдался.

Вдвоем с мамой они поехали в Москву «на разведку». Папа, человек самолюбивый, решил ехать на собственной машине. Это было, конечно, ребячеством, потому что дорогу полностью оплачивало министерство, хоть самолетом, хоть поездом. Но для него принципиально. Мол, пусть в главном и уступил, но хоть в мелочах проявлю твердость. Да уж, проявил…

«Стоп! Стоп, Лика! — глубоко вздохнув, мысленно прикрикнула она на себя. — Хватит! Не вздумай разреветься сейчас! Реветь будешь дома!»

Дом. Их дом. Она увидела его сразу же, как только машина свернула на Южно-Зеленую. «Господи, помоги!» — взмолилась Лика, боясь, отчаянно боясь войти в их дом, подняться на их этаж, оказаться в их квартире.

— Какой дом? — напомнил о себе водитель.

— Вот тот, с красным торцом, — откликнулась она, даже не взглянув на него. — Второй подъезд с этой стороны.