Белая ночь - Дмитрий Вересов

А после того, как ударился об воду, увидел перед собой яркую вспышку. И тут же зажмурил глаза, точно так же, как на последней в его жизни фотографии десятого "Б" класса на цветущем школьном дворе Но конца жизни, похоже, не существует…

Он читал об этом тысячи раз.

Но вот ведь, дурак, не верил.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

СУМАСШЕДШИЙ

Глава 1

КИРИЛЛ МАРКОВ НЕ ВЫЛЕТАЕТ, А ВЫХОДИТ ИЗ ИНСТИТУТА, ЧТОБЫ ПОПИТЬ ПИВА

По зеленому полю доски плавали нарисованные мелом колбаски с плюсами и минусами на аппетитных попках. Диполи.

Несколько формул исподтишка совали им в бока математические колючки степеней и корней.

В одном крупном диполе уже торчала занозой минусовая степень. Но в этом не было большой беды. Стадо тучных диполей все равно было достаточно многочисленным, чтобы не почувствовать потерю одной молекулы. Тем не менее все присутствующие в аудитории с ужасом смотрели на доску, словно увидели за рисунками и формулами доказательство близости и неотвратимости конца света или, что еще было страшнее для будущих советских инженеров, доказательство бытия Божия. В воздухе аудитории запахло электричеством. Приближалась гроза.

Центр доски был безжалостно смазан сухой тряпкой. По меловой дорожке кто-то вывел уродливым, но разборчивым почерком:

Ах, лучше бы, Миронов,

Ушли вы в мир ионов…

Сам доцент Миронов, читавший второму курсу судомехаников и кораблестроителей лекции по физике, стоял тут же — между диполями и студентами. Миронов был интересным мужчиной, пользовался успехом у женщин и считал, что студенты его тоже любят. На лекции он приходил в польском пиджаке расцветки «На Варшаву падает дождь» и шейном платке малинового цвета. Он умело оживлял лекции анекдотами, не всегда приличными, но имевшими, как ни странно, отношение к изложенному материалу. Так, в этот раз перед самой переменой он ткнул указкой в два соседних диполя и рассказал анекдот, совершенно к месту, про Груню, которая ела борщ.

— Хороший у вас борщ, — сказала Груня, — аж в грудях жжет.

— Ты, сватья, сначала грудь из борща вынь, посоветовал ей на это хозяин.

Сорвав дружный студенческий гогот, Миронов удалился на перерыв. И вот теперь он стоял перед эпиграммой, посвященной его обаятельной особе, и недоумевал. Он никак не ожидал такого грубого вмешательства лирики в его физическое пространство. Это было нарушением неприкосновенности рубежей. И вообще, как могла лирическая искра вспыхнуть в этом техническом болоте? Как неизвестный лирик смог выжить и развиться среди сопроматов и теормехов? И почему именно в него, Миронова, он ткнул свое острое перо? В самого либерального и современного из всех ЛИВТовских преподавателей. Ткнул так точно и подло.

— Я попрошу неизвестного автора… — начал Миронов металлическим голосом, но вовремя осекся.

Нет, он действительно был неплохой мужик, и студенты, может, и не любили его, не лирики ведь, но относились к нему терпимо.

— Я оценил и лаконичность, и удачную рифму, — Миронов взял себя в руки, и голос вернул себе прежний, лекционный. — Эпиграмма действительно удачная по форме, но по содержанию… На первой лекции я рассказал вам про несчастье, которое со мной приключилось, и этот неизвестный автор подленько пошутил над тем, над чем вообще-то смеяться грешно. Такт, сочувствие, благородство изменили ему, следовательно, никогда ему не стать настоящим поэтом. Я скажу больше — и настоящим инженером-судомехаником он не будет тоже!..

Студенты зашумели. Они это поняли в том смысле, что Миронов пожалуется в деканат, и беднягу-поэта вышибут из института.