Возвращение к жизни - Кэтрин Куксон

Моя мать говорила: «Дорогая, тебе это понравится. Джой очень милый. Он молодой, веселый, и у него такая славная яхта. Тебе обязательно понравится».

Мне не нравилось, и я возненавидела Джоя.

Впоследствии, когда я училась в пансионе, то проводила каникулы у каждого из родителей поочередно и никогда не могла решить, что ненавидела больше: руки Джоя, ищущие мою талию, или отцовские холостяцкие квартиры, разбросанные чуть ли не по всем странам Европы — Франции, Испании, Италии. В каждом из этих «уголков любви» была своя «экономка», которая, впрочем, ничего не делала. «Экономки» отличались друг от друга, но всех их объединяло нечто общее: пышная грудь и ненависть ко мне Это чувство было взаимным.

Мне исполнилось семнадцать, когда мать порвала с Джоем и сказала, что я должна оставить пансион и жить вместе с ней. Она высокопарно провозгласила: «жить только друг для друга». И я ей поверила! Я не возражала против того, чтобы поступить в университет. Однако готовилась к этому без воодушевления. Я знала, кем хотела стать. Я мечтала стать писательницей. И у меня не было уверенности, что еще три или четыре года учебы разовьют мои творческие способности.

Мы с матерью жили «только друг для друга» шесть недель, пока на сцене не появился Ральф. Ему был тридцать один год — на четыре года меньше, чем матери. Я была стремительно выпровожена к отцу.

Меня посадили в спальный вагон первого класса, снабдили шоколадными конфетами, журналами и, словно старушку, пледом. Торжественно вручили дорогой прощальный подарок — жемчужное ожерелье в три нитки. Стоя рядом с Ральфом на перроне, мамочка усердно махала мне рукой. Ее глаза были полны фальшивых слез. Могу поклясться, что в ее носовом платке был пузырек с глицерином.

Новый любовник помог ей безболезненно избавиться от родной дочери.

Однако мое путешествие оказалось весьма продолжительным. Я вышла на ближайшей станции, сдала в камеру хранения свой новый желтый кожаный чемодан и отправилась на автовокзал. Час спустя я была уже в Истборне и сидела на кухне у тети Мэгги. Ее руки обнимали меня, а слезы — искренние теплые слезы — смешивались с моими, когда она прижимала меня к себе, нашептывая, словно обиженному ребенку:

— Не расстраивайся, моя маленькая. Не плачь, не надо. Ты останешься у меня. Пусть только осмелятся тебя забрать: им небо покажется с овчинку.

Они осмелились… Мать нагрянула в маленький домик тети Мэгги, оскорбила свою старшую сестру, назвав ее вредной и назойливой старой девой.

Забрала ли горюющая мать меня домой?

Даже не подумала.

Она написала отцу, что необходимо предпринять какие-то меры. Но ничего родители так и не сделали, и это было самым болезненным, еще более разрушительным, чем их бесстыжая ложь в течение многих лет. Любовь и доброта тетушки Мэгги не могли избавить меня от унизительного ощущения, что я брошена и отвергнута теми, кто дал мне жизнь…

Мне было восемнадцать, когда я впервые тяжело заболела; но никто из родителей не приехал. Отец в это время был в Австралии. Он прислал денег, чтобы купить дорогой подарок. Он известил, что постоянно держит связь с лечащим врачом и что мне следует куда-нибудь поехать и развеяться. Мать проводила во Франции затянувшийся медовый месяц. Конечно, она тоже поддерживала связь с моим врачом, а ее совет был разительно похож на «заботливые» предначертания отца — я должна уехать из Истборна и побольше развлекаться. Вернувшись, она поручила Ральфу познакомить меня с несколькими симпатичными молодыми людьми. С моей внешностью я вполне могла позволить себе быть разборчивой. Но пока я должна встать с постели, гулять и не печалиться. По мнению матери, лучшего лекарства от «нервов» не существует.