После всех этих лет - Сьюзан Айзекс (1994)

Когда в моей жизни происходили беды — выкидыш через два года после Алекса, смерть отца от рака, даже уход Ричи — я считала, что все это тяжелые, но неизбежные потери. Эмбрионы могут погибнуть, родители умереть, мужья уйти. Я понимала, что от несчастий нет страховки. Теперь мне предстояло попасть в тюремную камеру шесть на восемь футов. Не знаю почему, но я не представляла себе окон с решеткой, психопатку-сокамерницу, а только грязный без сиденья туалет. Эта картина настолько ужаснула меня, что мне захотелось упасть и никогда больше не вставать. Я хотела умереть. Я попыталась вспомнить, сколько таблеток снотворного у меня осталось в пузырьке. Но внутри у меня уже все умерло, и я даже не могла подняться наверх за дополнительной порцией.

Это был какой-то кошмар! Мое тяжелое состояние усилилось еще от того, что никто не мог и не хотел мне помочь. Даже мой собственный ребенок, плоть от плоти — и тот мне сказал: «Я не знаю, что ты сделала, мама».

Слава Богу, он только выразил сомнение, а не обвинил окончательно. Но как он мог? Неужели всем настолько легко совершить убийство, что мы охотно принимаем версию, что кто-то из нас может спокойно выхватить нож и вонзить его в человека, еще недавно горячо любимого? Или что это могу сделать я? Или что-то во мне есть такое, что заставило моего собственного сына, учителей, с которыми я проработала восемнадцать лет, моих ближайших соседей поверить, что я способна отнять у человека жизнь?

Или случайные обстоятельства настолько против меня, что заставляют поверить в это даже самых разумных людей.

Я наклонилась вперед, чтобы закрыть лицо руками, но неожиданно вспомнила, что оставила Алекса задремавшим в библиотеке. Надо проверить, не забылся ли он слишком тяжелым сном под действием таблеток? Я вела себя глупо, как молодая мать с новорожденным младенцем. Я немедленно решила проверить, дышит ли он? Он дышал. Щека была теплой. Прядь темных волос упала на лицо. Я отвела ее. Он заморгал, открыл глаза и сказал:

— Привет, ма!

— Ты в порядке, Алекс?

— В порядке, — пророкотал он.

— Все ушли. Не хочешь подняться наверх и лечь?

— И здесь хорошо, — до того, как он закончил фразу, его глаза закрылись опять.

— Я люблю тебя, Алекс.

— Я тоже, ма, — пробормотал он.

Что будет с ним, если меня не будет рядом? Потом я сформулировала вопрос более точно: как Алекс переживет смерть отца, обвинение его матери в убийстве и заключение ее в тюрьму?

Поднимаясь по большой лестнице в спальню, я все больше приходила к убеждению, что мне не следует пускать все на самотек, как бы мне этого ни хотелось. Как я могла поверить, что суд присяжных оправдает меня, если мне хватит одного пальца одной руки, чтобы сосчитать тех, кто верит мне — Касс.

Бог знает, зачем я вошла в комнату Алекса. Трусы, рубашки, носки, книги, раздавленные банки из-под содовой, газеты с сообщением об убийстве Ричи, коричневые огрызки яблок, листы с музыкальными набросками в беспорядке валялись на полу. Я осторожно прошла между чехлом от гитары и рюкзаком. Ничего. Наконец я нашла пузырек с большими белыми таблетками в кармане джинсов, которые он носил дома. Обычный коричневый пузырек для витаминов, но, разумеется, без этикетки. Раньше я говорила себе, что ему уже двадцать один и он достаточно взрослый, чтобы совершать свои собственные ошибки, что моя забота о нем только оградит его в дальнейшем от реальной жизни. Я пошла в ванную, выбросила таблетки в унитаз и спустила воду.

Я не сомневалась, что Алекс найдет что-нибудь другое, чтобы снять мучительную боль, но я бы хотела, чтобы он что-то почувствовал, когда мы будем прощаться. Страдание. Гнев. Я бы не хотела, чтобы он писал блатные песни, что Па получил ножом в брюхо, а Ма получила срок и отбывает его в тюремной библиотеке. Я бы хотела, чтобы Алекс проявил хоть какие-нибудь эмоции.