Кандидат в президенты - Елена Тверцова

И так снизу доверху нашу жизнь попытались регламентировать и ограничить некими рамками, выходить за которые было строжайше запрещено. Но чтобы срывать людей с насиженных мест и отправлять на вынужденную работу туда, куда веками ссылали неугодных граждан сначала российские цари, потом коммунисты, — это уже, наверное, чересчур.

Раньше «строители коммунизма» ездили в тайгу строить железные дороги. Теперь современные «строители капитализма» предлагали гражданам то же самое и тоже практически бесплатно, за еду.

Но самое страшное состояло в том, что людям фактически некуда было деваться. И они ехали.

Собирались — и уезжали. Но и это еще не всё. Газеты пестрили хвалебными статьями в адрес Дерябенко, который в глазах общественности оказался большим молодцом и очень удачно придумал все эти стройки, обеспечив людей работой.

«Бесплатной работой. Господи, куда катится мир».

Направляясь с утра по делам, я собственными глазами наблюдала автобусы, забитые гражданами с упакованными чемоданами. Это очередные «строители века» направлялись в сторону железнодорожного вокзала. А оттуда — покорять морозные просторы Сибири.

Сказать об этом — честно написать в газетах, в журналах, было нереально. Во-первых, это просто не пропустили бы. Во-вторых, тут я явно находилась не в тренде — меня бы просто подняли на смех сограждане, обвинили бы в «бездуховности» и «непатриотизме». Гипнометр делал свое дело — все, что неслось с экранов телевизоров, впитывалось как губка и мгновенно усваивалось нашим доверчивым многострадальным народом.

И единственный, кто понимал всю боль моей души, был Петя, который точно так же, как и я, теперь вертелся как уж на сковородке. Службам общественных связей было запрещено освещать деятельность коммерческих структур и производимые ими товары. «Во избежание недобросовестной рекламы», — так было нам преподнесено.

Поэтому теперь мы собирали разные бытовые новости, вместе с репортерами ползали по дворам, выслушивая бабушек, жалующихся на ДЭЗ и прохудившиеся крыши. То есть вели «активную общественную деятельность». Кроме того, мы устраивали пресс-конференции и пиар-мероприятия для различных социальных объединений. Коих, слава богу, оказалось достаточно много — развелось до кучи худсоветов и прочих «госприемок», каждая из которых норовила преподнести себя общественности в самом лучшем свете. Созывать же народ в Сибирь я наотрез отказалась, хотя такой заказ поступил и очень щедро оплачивался.

— Но почему они не протестуют, Петя? — Вопрошала я отчаянно, обращаясь к нему, как к Господу. — Почему они не протестуют, почему добровольно и тупо идут со своими чемоданчиками к вагонам, в которые их как скот грузят и увозят в неизвестном направлении?

— В известном, — задумчиво проговорил Петр. — Они сейчас прекрасно благоустраивают сибирские территории. Их за это обещали покормить и одеть.

— Прямо как при царе Горохе…

— И если они благоустраивают территории, значит, у них есть шанс обзавестись приличным участком земли — в Сибири-то сколько угодий, — неловко шутил Петя.

— Не смешно, — вздохнула я.

— Может, мы обсудим что-нибудь более интимное? — Игриво глядел на меня Петя и слегка дотрагивался до моей руки. Обнять меня, такую воинственную, он явно не решался.

— Да ну тебя! — Отмахивалась я от него в раздражении. — Ты что, не понимаешь, что происходит явно что-то неладное? Мы же не в начале двадцатого века, в самом-то деле!

— А чем, по-твоему, отличается двадцатый век от двадцать первого? — Вдруг очень серьезно ответил мне Петр. — Люди-то во все века одинаковы. Они во все века боятся трех вещей — остаться в одиночестве, без куска хлеба и жилья, без перспектив. Люди хотят, прежде всего, любви и покоя.

Если нет первого, то пусть хотя бы будет второе.

— Ценой унижений? Ценой рабства?! — Воскликнула я.

— Ценой предсказуемости, — возразил Петя. — Всем хотелось, чтобы о них позаботилось государство.