И весь ее джаз… - Иосиф Гольман (2013)

Хотя что я на нее валю. Проблему создал я. Легкое нажатие на спусковой крючок — и одной смертельной опасностью у нас было бы меньше. Но — не нажал.

А может, и ничего страшного.

Если б я их убил — бабку-вертухая пришлось бы тоже выводить из игры, — у всей московской полиции появилось бы и фото Наргиз. А так что-то мне подсказывает, что бравый капитан не пойдет жаловаться коллегам на девчонку, разбившую бутылку о его бесшабашную башку.

Воистину, все, что ни делается — все к лучшему.

И все, что не делается — тоже…

Господи, сколько же я всего ненужного за свою жизнь сделал…

Я теперь часто не могу заснуть. Хотя раньше — проваливался, как только голова касалась подушки. Подушка, кстати, имелась далеко не всегда. Так что правильнее сказать — как только тело принимало горизонтальное положение.

Черт, опять ошибка.

Правильный зэк может спать в любом положении: горизонтальном, вертикальном, на кортах или в строю.

Так вот, теперь я часто долго не засыпаю. В голову приходят разные мысли. От некоторых из них становится тошно.

Если бы кто-то приковал меня к батарее, а сам бы мучал Наргиз…

Нет, не хочу думать об этом.

Тогда меня смертельно обидели. Как быть смертельно обиженным, я уже знал. А как кого-то любить — еще нет.

Сейчас же, ложась рядом с Наргиз, я полон ранее неизвестных мне чувств. Назовем это — нежность. Секс у нас нечастый. Оказалось, я старый больной человек. Хочу ее все время, но могу только изредка.

Наргиз смеется и говорит, что не все сразу. И что чем реже могу, тем больше буду ее любить. Если бы так какая-нибудь шлюшка пошутила раньше — наверняка это была бы ее последняя шутка. Но Наргиз смеется своим звонким, детским, негромким смехом — и мне тоже становится смешно. Хотя чего уж тут смешного. Ведь если мы останемся живы, то я такими темпами стану полным импотентом уже лет через пять. А ей в это время будет только…

Опять не знаю сколько.

Но теперь мне кажется, что ей около двадцати.

Слишком много она знает в постели. Даже когда я ничего не могу, мне чертовски приятно.

Я не ревную к ее прошлому. Я просто сжимаюсь от жалости и гнева, представляя, что ей пришлось пережить.

Из борделя, куда ее вначале привезли, она сбежала. Если б нашли — убили бы.

Потом работала швеей в какой-то промзоне под Ногинском. В подвале без дневного света. Зато с печкой, потому что другого отопления у них не было.

На улицу рабочих не выпускали. Только в сортир-будку. Все были узкоглазые, без паспортов.

Узкоглазые — ее термин. Почему-то он кажется ей смешным. Глазки Наргиз тоже, конечно, не европейские. Очень красивые, миндалевидные. По ней трудно определить национальность. Девчонки с такими глазами живут по всей России: в Ярославле, в Сибири, да и в нашей Астрахани. Везде, где славяне тесно общались с азиатами.

Однажды ночью — уже этой зимой — она почувствовала сильную головную боль. Все спали. Она встала, вышла к их вонючей будке. Идти обратно, в подвал, страшно не хотелось, промерзла до утра наверху.

В итоге единственная осталась жива. Остальные угорели от печки.

Сначала Наргиз хотела себя убить. Считала, что виновата в смерти подруг. Она же могла их разбудить, если б сообразила, что случилось.

Но очень быстро ей стало не до самоубийства. Потому что один из совладельцев предприятия, нелегальный бизнесмен с Кавказа, решил убить Наргиз, чтоб сохранить досадное происшествие в тайне от властей. И заодно — скрыть факт работы нелегальной фабричонки: вывезти в фургоне и закопать остальные шесть тел трудности не составляло. Второй совладелец — местный товарищ из бандюков — не возражал, даже изъявил готовность все взять под свою ответственность. Он давно оказывал Наргиз знаки внимания, но та, не взирая на советы подруг, на них не ответила. Теперь бандюк мог убить двух зайцев: и девушку заполучить, и, натешившись, убрать единственного свидетеля.