Больше я не планировала свою жизнь. С меня было довольно охотиться днем, читать вечером, а ночью выходить на крыльцо и смотреть на звезды над головой. Иногда я усаживалась с бабушкой в гостиной, и мы вместе с ней слушали пластинки с музыкой Баха, Моцарта, Сибелиуса, Римского-Корсакова, Шопена, Дебюсси. Хотя пластинки были старые и заезженные, мы чувствовали себя как на концерте, поэтому сидели на стульях прямо и как завороженные, прикрыв глаза, с восторгом впитывали в себя волшебные звуки. Это тоже был род терапии — из тех, что лучше любых слов.

Иногда я спрашивала себя, в силах ли я вернуться к своей привычной деятельности, снова стать врачом и в который уже раз сделать попытку разрешить неразрешимые проблемы в стремлении помочь людям. Но работа в окружном госпитале требовала от врачей прежде всего поразительной организованности, поскольку каждому пациенту можно было уделять не более двух с половиной минут. Но бывали и худшие дни, когда, к примеру, начиналась эпидемия гриппа — тогда и врачи, и пациенты, которых всех до одного лечили абсолютно одинаково, уподоблялись в моих глазах роботам, а сам лечебный процесс становился чем-то сродни сборочному конвейеру. Я точно знала, что работа на подобном конвейере, когда перед врачом за день проходит 80–90 пациентов, не по мне.

Пока я шла по лесу, мои мысли перескакивали с одного на другое. Одновременно я слушала голоса леса: треск веток, шорох листьев и взволнованный писк пичужек, шуршавших в пожухлой листве в поисках еще не уснувших жуков и спланировавших на землю семян кленов. Потом передо мной возникли очертания огромного, как замок, дуба, возраст которого наверняка превышал возраст Соединенных Штатов. В детстве я тысячу раз лазала на это дерево. Вот и теперь я устремила взгляд на дуб в поисках привычных для себя знаков и отметин на его широком, как крепостная стена, стволе. Ничего не изменилось: все царапины и шрамы на коре дуба остались в неприкосновенности, а его нижнюю, изъеденную жучком-древоточцем ветвь никто не отпилил, и она, как и прежде, располагалась на расстоянии пяти футов от земли и была толстой и круглой, как бочонок.

План у меня был такой: влезть по этой ветке на дерево, прижаться спиной к стволу и в этой удобной засаде дожидаться того момента, когда мой козлик, направляясь на водопой, выйдет прямо на меня.

Внизу, в хитросплетении могучих корней дуба, я немного задержалась: боялась подвернуть ногу, а кроме того, заряжала ружье и взводила курки. Ствол «ремингтона» был холодный, и когда я закончила перезарядку, то немного подышала на пальцы, чтобы их согреть.

Когда я снова подняла взгляд, мой горный козлик уже находился неподалеку. Повезло! Как только я его увидела, у меня от восторга перехватило дыхание и я стала оценивающим взглядом охотника рассматривать его силуэт сквозь переплетение веток, росших вокруг кленов. Он шел точно по тропе, и, когда он сделал следующий шаг, я поняла, что еще немного — и мне, возможно, удастся сделать прицельный выстрел с минимальной дистанции. В это мгновение горный козел поднял голову и глянул сначала на восток, а потом на запад, после чего неторопливо затрусил по тропе в мою сторону, выходя на открытое место. В тишине леса его копытца громко цокали о валуны в каменистой почве.

Все складывалось на удивление удачно. Мне даже не пришлось лезть на дерево и дожидаться его появления. Я порадовалась, что находилась внизу. Теперь оставалось только ждать, когда он на меня выйдет, и молиться, чтобы он не свернул вдруг в сторону. Козлик остановился, запрокинул голову и с шумом втянул в себя влажный и холодный лесной воздух. При этом его закрученные кольцами рога предстали во всей красе. Он вообще был очень красив, этот козлик, — с массивной, украшенной тяжелыми рогами головой, темным плотным телом и светлыми полосками вдоль спины.