Наследие - Кэтрин Уэбб (2016)

Тускло светятся красным задние фары автомобиля, выезжающего на дорогу. Снова закапал дождь. Мы с Бет стоим и машем как ненормальные, пока машина не скрывается из виду. Тогда наши руки падают, почти синхронно. Ни одной из нас не хочется возвращаться в дом сейчас, когда все позади: Рождество, подготовка дома, угощения и развлечения для Эдди и родителей. Что же теперь? Ни жесткого графика, ни сроков. Ничто не подгоняет нас, не ведет, мы предоставлены самим себе. Искоса посмотрев на Бет, вижу, как капельки воды бисером собираются на распущенных ее волосах, обрамляют лицо. Я не могу заговорить с ней, не могу даже спросить, что она хочет на обед, обременить себя и ее даже такой простенькой мыслью о будущем. Кухня ломится от остатков праздничной трапезы, все надо доедать.

– Эдди просто замечательный, Бет. И ты молодец, это же твое произведение, – заговариваю я, чувствуя, что надо нарушить молчание. Однако во взгляде Бет скорбная ледяная стена.

– Я не уверена, сколько он взял от меня, – произносит она наконец.

– Все самое лучшее, – уверяю я, беру сестру за руку и стискиваю ее.

Она встряхивает головой. Мы разворачиваемся и идем в дом, совсем одни.

Когда она вот такая молчаливая, когда она вот такая бледная и застывшая, как изваяние, я вспоминаю, как она лежала в больнице. Не я ее тогда обнаружила. Я только слушала описания Эдди и рисовала эту картину в своем воображении. Она лежала на боку в своей спальне, согнувшись пополам, будто как сидела на кровати, так и соскользнула на пол. Ее лица он не видел, рассказывал Эдди. Его полностью закрывали рассыпавшиеся волосы. Он сказал, что не знает, долго ли простоял в дверях, не решаясь подойти к ней, потому что боялся убрать волосы и увидеть, что они скрывают – его мать или труп матери. Конечно, ему совсем не обязательно было вообще к ней прикасаться. Он мог просто позвонить в «Скорую помощь». Но он был еще совсем ребенком, маленьким мальчиком. Он хотел все уладить сам. Хотел дотронуться до нее – и обнаружить, что она просто крепко уснула, ничего больше. Какое же мужество он должен был в себе найти, чтобы сделать вот это – подойти и убрать с лица волосы. Я так горжусь им, что даже больно.

Бет приняла большую дозу снотворного, а потом пыталась перерезать вены на запястьях коротким фруктовым ножичком, который я не раз видела у нее прежде, когда, например, она резала банан в мюсли для Эдди. Но, видимо, замешкалась. Она замешкалась, может, потому, что первый разрез – достаточно глубокий, чтобы испугать, но не настолько, чтобы причинить необратимый вред, – оказался куда более болезненным, чем она ожидала. А пока она колебалась и снова собиралась с духом, снотворное попало в кровь, начало действовать, и Бет потеряла сознание. Она неправильно разрезала запястье. Горизонтально, поперек вен и сухожилий, а не вдоль – сегодня любой самоубийца знает, что это более эффективно. Врачи назвали это криком о помощи, а не серьезной попыткой убить себя, но я была уверена, что они ошибаются. Я примчалась в больницу, ждала, пока ей промывали желудок. Напротив меня в коридоре было окно с незадернутыми жалюзи. Мое отражение смотрело на меня. В зеленоватом свете я сама себе показалась мертвой. Гладкие тонкие волосы, вытянутое лицо. Я бросила монеты в автомат, и тот выдал стакан великолепного какао для Эдди. Потом пришел Максвелл и забрал сына.

Когда Бет пришла в сознание, я вошла в палату. Пока я не увидела сестру, то даже не подозревала, что злюсь на нее. Страшно злюсь. Больше, чем когда-либо.

– Как же ты могла? А об Эдди ты подумала? – Таковы были мои первые слова. Вылетит – не поймаешь.

Медсестра с волосами песочного цвета смотрела на меня волком:

– Элизабет нуждается в отдыхе.