Неистощимая - Игорь Тарасевич (2017)

– Там… На берегу Нянги… Возле села… Там имеет быть струя неистощимая… Месторожденная… Месторожденная струя, счастье народное… счастье всему народу составящая опричь государственных затрат… Месторожденная из глубин земли… Братец мой Борис… скрыл оную… Монастырь поставил над нею… – старик теперь словно бы обретал силы, говорил все громче и четче: – Монастырь поставил, ровно бы над святой водою… Богохульник! Оскорбил тем и Божью церковь, и всю Россию… Скрыл место земляного рождения от народа… Великий еретик суть князь Борис… Струя неистощимая, но отнюдь… отнюдь не святая… Братец мой… Великий богохульник суть… Великий развратник суть… Как и дочери-близняши его… Подкидыши…

Князь замолчал, опять закрывши глаза, и грешным делом Красин в тот миг подумал, что, может быть, старик заговаривается и все-таки не напрасно содержался он у Полубоярова.

– Меня тоже… скрыл, – неожиданно выговорил Кушаков-Телепневский с закрытыми глазами. И медленно, однако явственно усмехнулся, – в скорбном доме… А вы… вы… Я запомню… – он попытался поднять указательный палец, но теперь смог только чуть пошевелить всею кистью. – Там… Там… наверху… запомню… Присмотрю… там… Ежли что… с того света… прокляну… Иван Красин и Елизавета…

– Дейнего! – выпалила дама. – Но я не при деле, ваше сиятельство! Я женщина! Я не в ответе, если что!

– Хорошо… – тут князь открыл глаза, медленно взглянул на даму, и даже отблеск самого настоящего мужского интереса на мгновение – последний раз в жизни – вспыхнул в тусклых его, когда-то синих зрачках. – Женщина… не в ответе…

– Женщина! Женщина! – истерично крикнула та.

Красин вновь отстранил ее, но она теперь кричала из-за красинской руки, рвясь к старику: – Золото? Да? Золото? Говорите скорей!

– Ты уж не предавай, Ваня, – совершенно ясно проговорил старик. – Предавать никого не можно, коли уж обещался… Хоть бы… женщина… из-за женщины… Бог накажет…

Кушаков-Телепневский опять усмехнулся, склонил на бок голову, вновь желтая слюна побежала из уголка его рта, за секунды темнея и окрашивась сначала в алый, а потом в багровый цвет и превращаясь в совершенно бурую, чуть ли не черную нутряную кровь, и перестал дышать.

Красин наклонился к нему.

– Глеб Глебыч! Ваше сиятельство!

– Помер, – разочарованно произнесла альфредка. – Золото, наверное… – продолжила она задумчиво и как бы про себя. – Что ж еще может быть? Небось, золото…

Так вот горний, высший самый присмотр князя Глеба Глебовича не сказался, по всей вероятности, на барышне Елизавете. Но мы вам, дорогие мои, в самом скором времени непременно сообщим, как оный присмотр сказался на Красине. Уж это само собою.

А тогда Красин вместо того, чтобы развернуться и вмазать дуре пощечину, некоторое время, словно бы ничего не слыша, смотрел в светлеющее и твердеющее лицо князя Глеба, все более становящееся похожим на Kатино лицо.

Красин еще не успел решить, что ему теперь делать с телом. Надобно было, разумеется, усопшего князя Кушакова-Телепневского вывезти на родовое кладбище и похоронить рядом с братом, князем Борисом Глебовичем Кушаковым-Телепневским, Kатиным отцом, но как все такие вещи обустраивать, Красин, можете себе представить, совершенно не знал. Родители его умерли, когда он учился в Париже, приехать на похороны он успел в самый последний момент, чуть ли не к опусканию в могилы, все формальности и соответствующие обустройства проделаны были управляющим без него, он только подписал готовые бумаги. Так что пошлое замечание альфредки он, слава Богу, действительно не услышал.

Кстати тут сказать, пощечины женщинам, даже дурам, да каким угодно женщинам, мы решительно не одобряем, дорогие мои. Ни в каких случаях. Но Красин бы ее и не ударил все равно, да-с! Нечего тут было бы это для него придумывать в нашем правдивом повествовании. Красин все смотрел и смотрел на мертвое лицо князя и, по всей вероятности, в некоторой прострации находился сейчас.