Получал Красин у хозяина своего Визе десять тысяч пятьсот рублей в год на ассигнации. Но как-то Красин проживал эти деньги, не пил, не играл, упаси Господь – презирал карточных игроков и вообще все игры, кроме лапты; деньги должны доставаться трудом, трудом, а не беспечной Фортуною – правильно был воспитан Красин. А вот на женщин много тратил Красин – это да, не в веселых домах, разумеется, хотя по молодости – в студенческие годы еще во Франции – и там бывал и, слава Тебе, без медицинских каких последствий; не в веселых, значит, домах. Однако ж порядочные женщины на содержании куда более забирают средств, нежели чем женщины доступные, дело известное. А Красин был щедр на подарки – и колечки, и шубы, и камешки, и в любимую Францию не раз возил дам, дамы смотрели на Версальский дворец, и в Италию, дамы смотрели на Колизей, да-с. Последнюю даму Красин собирался свезти в Австрию, дама посмотрела бы на Шенбруннский замок. Но встретил Катю. Катя ни одного самого скромного подарка пока еще не пожелала принять от Красина. Только цветы. И недоступна оказалась Катя для Красина. А имелась такая весьма похвальная у Красина привычка – свозивши даму за границу, он с дамою неизменно расставался и при расставании оплачивал даме целый год содержания и наема квартиры. Так что последняя дама не только не увидела Шербрунн, но еще и лишилась из-за Кати крыши над головой. Красин в спешке сунул ей сто рублей на прощанье – прямо одной сотенной бумажкою! Даже не в конверте! В тот вечер в оперу они с Катею отправлялись! В Мариинку! Спешил Красин и совершенно забыл об установленных для себя приличиях порядочного человека! И та дама, издав некий возмущенный писк, деньги тут же взяла, как самая обычная шлюха! А Красин тут же раскланялся и шмыгнул скорее за порог. Вот ведь, а? Это Красин-то наш, а? Ужас.

Своих лошадей Красин не держал – хлопотно. Сейчас лошадь взял на конюшне у Бежанидзе, там полный наблюдался порядок, хотя сам Бежанидзе в конюшне отсутствовал. Ну, как известно, у хорошего хозяина всегда порядок даже в отсутствии самого хозяина, только бесполезный дурак день и ночь сам наблюдает за делом. Конюх-грузин вывел Красину гнедого, словно бы у романовских кавалергардов, жеребца. Красин еще и успел подумать, что, собственно, полностью при этаком коняшке годится в кавалергарды, не менее, чем Катин знаменитый дед князь Глеб Николаевич – ростом Красин более чем вышел, происхождением тоже – в кавалергарды записывали, как правило, провинциальное дворянство, потому что провинциалы сугубо дорожили возможностью служить непосредственно государю в самой столице империи; да-с, теперь бы Красину еще кирасу, глухо, как медный таз, звенящую при ударе, и такой же дурацки звенящий шлем. И, конечно, палаш. Палаш.

Красин уже с седла бросил гривенник конюху, тот молча – коленкоровый звук издавал только хрустящий его новый кожаный фартук, – тот молча поднял монету с утрамбованного копытами мокрого песка и гордо поклонился. Красин на поклон горца усмехнулся, финский свой картуз надвинул поглубже, на самые височные кости, и с притороченной сумой, словно бы какой переселенец северо-американский, а вовсе не как государев кирасир, наметом поскакал на восток – туда, откуда завтра должно было встать для них с Катею золотое, слепящее солнце.

По совершенно пустым дорогам скакал сейчас Красин. Тракт шел через пару десятков, поди, деревень, и несколько раз под копыта коню вылетали из-под ворот собаки, но люди словно бы отсутствовали либо прятались – видел такую странность Красин, не видел, а если и видел, то делал ли свои выводы – Бог весть. Нам неизвестно. Красин представлял себе, как Катя снимает с себя платье и белье, как вытирает полотенцем груди, как рука ее, держащая полотенце, спускается ниже, на живот, как наклоняется голая Катя… Предстоит ли увидеть ему все это наяву, в жизни, а не в мечтах – вот что занимало Красина куда более картин по сторонам дороги. Отстраненно глядя поверх ритмично движущейся лошадиной головы, Красин все добавлял шенкелей.