Неистощимая - Игорь Тарасевич (2017)

– Самою телу, ммать ттвою, в воду, на хрен, поброса-аим, барин, – вдохновенно продолжал Фома. – Тута который голавль, он, ммать ттвою, жи-иирный станет… Щу-ука которая… Плотвица тож… А голову… этта… Голову, ммать ттвою, здеся выстави-им, ммать ттвою. На шесту. Ворон, ммать ттвою, пугать… Ась? А которую доску тую всю, который кирпич, который камень – все подерба-ааани-иим, – он аж поцелуйный звук издал от удовольствия, – подербаним, на хрен, барин. Ась? Согла-асный? Грабарки, ммать ттвою, справные… Согласный, ммать ттвою, барин?.. Лошадей-от уж свели, на хрен! Ты же ж не доглядаешь, барин, ни хрена!

Красин не отвечал. Возчиков они нанимали без своего тягла, а плотников – только что со своими топорами. Это называлось – со своим инструментом. Лошади, как и эти несчастные грабарки, как и вся стройка, принадлежали Альфреду Визе, красинскому работодателю.

– Кончай его, на хрен, Фомка, хрен ли ты базлаишь с ним, ммать ттвою, – произнес молодой уверенный басок. – Вот базлает и базлает, базлает и базлает, на хрен.

– Цыц! – бешено закричал Фома и сильнее надавил дулом под ухо Красину. – Никшни! Я, ммать ттвою, еще не наигрался, ммать ттвою. Оооо! – он, не отрывая дула от Красинского затылка, заглянул ему в низ живота. – Не ссышь еще, ммать ттвою, барин? Этта… Че ж ты не ссышь-то, на хрен? Ась?

– Не хочу, – спокойно сказал Красин, и мужики все враз замолчали, настолько разительно выказалась пропасть между ними и Красиным, лишь только порядочный человек произнес всего два слова – это мужики почувствовали звериным своим чутьем, которого Красин прежде начисто был лишен, иначе не оказался бы сейчас под дулом. На несколько мгновений повисла пауза.

– Вставай, – так же коротко приказал Фома. – Медленно только. Дернешься – башку разнесу, помни, – это он произнес чистым хорошим голосом, без мата и аськанья; Красин медленно встал и повернулся. Фома переступил ему за спину и по-прежнему держал дуло под красинским ухом.

Между ними и распахнутой дверью в десятницкую, сквозь которую виделись пустой стройдвор и все еще лежащий возле коновязи гнедой, между, значит, словно бы приклеенными друг к другу Красиным и Борисовым и распахнутой дверью стояли трое – двоих Красин не знал, ожидал увидеть своих, нанятых мужиков, но это были незнакомые деревенские ребята, – а в третьем Красин тут же узнал Катиного кучера все в том же, теперь распахнутом, кафтане – даже, говорю, не посмотрел ему в лицо утром, а тут мгновенно узнал и задохнулся тревогой. Катя! Катя! Катя!

– Где… Катерина Борисовна? – спросил у кучера как мог спокойнее.

Кучер издевательски захохотал. Красин тогда стал еще и не только пророк, Красин тогда стал еще и как стальная пружина внутри себя. Как стальная пружина.

– Где… Катерина… Борисовна? – медленнее повторил.

– Где деньги, барин? – вместо ответа спросил кучер. – Ты нам вертай деньги народные, а мы те Катерину Борисовну возвернем.

Оба парня опять засмеялись; Фома только сопел за спиной.

– Там, – помимо себя, словно Катя, прищуриваясь, головой показал Красин, – у седла сумка.

Кучер одним привычным движением сбросил кафтан и вслед за обоими парнями выскочил наружу, Фома подпихнул Красина в спину, и за этими тремя, медленно переступая и не отсоединяясь друг от дружки, Красин с Фомою вышли из десятницкой. Конь все лежал боком на сумке; кучер, чмокая, тянул коня за узду, тот не желал подниматься; кучер с размаху ударил гнедого сапогом в живот, конь громко ёкнул животом, но не поднялся.

– А ну-к, ммать ттвою, барин, подыми, ммать ттвою, коня свово, – вновь прежим тоном сказал Фома, – ведь пристрелим его, ммать ттвою, на хрен. Ни хрена не жалкуешь животную? Ась?