Неистощимая - Игорь Тарасевич (2017)

А вот князь Борис Глебыч ездил, значит, в одиночестве верхом. Честно вам признаемся, дорогие мои, что все окружающие люди Бориса Глебовича вообще-то сильно раздражали. Даже прислуга, которую молодой князь за людей не считал, но с присутствием которой вынужден был мириться. А любил Борис Глебович Кушаков-Телепневский за свою жизнь только двух людей. Двух женщин. Но тут мы поневоле, мои дорогие, вторгаемся совершенно в иные части нашего правдивого повествования. Всё своим чередом. Поэтому сейчас, заключая вынужденное наше отступление, мы лишь сообщим, что соболиная масть лошадей представляет собою разновидность шампанской масти на основе караковой или темно-гнедой и внешне мало отличается от классической шампанской, то есть – гнедой с почти рыжей гривой. И вот такая вот лошадиная шея появилась, значит, в ослепительном световом луче.

– А, чтоб ты знал, Ванечка, – продолжала из-за стены света, из темноты Алевтина Филипповна, – чтоб ты знал: князь Борис Глебович возлегал на всякую встречную девушку пригожую или же молодку, женку ли или же вдовицу, и так бесперечь продолжалося от юности его до самой смерти…

– Аааа мы тоже всех подряд, на хрен, перетрахаем, – сказал внутренний голос.

– Да! – рефлекторно отвечал Голубович.

– Да-ааа… И тут же, значится, князь Борис Глебыч, с коня своего сошедши, на пригожую Ксению немедля возлег, Ванечка… Да-ааа…

Теперь в круге света стал виден уж не театральный, а прямо-тки цирковой номер, потому что Ксения сопротивлялась, а князь путался в полуспущенных своих краповых чикчирах[79], и Kсенины ведра, падая, залили позумент на чикчирах водой, но больше всего воды досталось самой Ксении. Голубович просто отвернулся, но Тоня жадно смотрела, хотя у себя на Шверника уже насмотрелась она, прямо скажем, всего. Наконец князь отвалился от Ксении и поднялся, Ксения лежала неподвижно, мокрый сарафан облепил ее лицо и груди, а живот и ноги все еще оставались открытыми.

– Апосля же она, как водится, понесла и чрез девять месяцев положенных произвела на свет двух младенцев женского полу… А князь-то Борис Глебыч, возлегши на Ксению и девичества ее лишивши, более к ней никак не езживал, поскуль отъехал на другой же день за рубежи… За рубежи, слышь ты… Отъехал по делам своим или же по иной какой причине, скажем, прохладу либо отдыху доставить себе…

Тоня наша, девочка беленькая, мечтательно вздохнула при слове «рубежи» и кротко спросила:

– В Париж?

– В хруниж, – сказал голубовичевский внутренний голос, которого Тоня, как вы сами понимаете, дорогие мои, не услышала. – В Улан-Батор, твою мать.

– Молчи, блин! – с неожиданной для самого себя злостью приказал Голубович внутреннему голосу, и Тоня недоуменно на Ваньку нашего взглянула, по вполне понятным причинам приняв указание на свой счет.

На мгновение повисло молчание. Затем Алевтина Филипповна продолжила, пропустивши реплику Голубовича мимо ушей.

– Да-ааа… А возвернутшися аккурат чрез девять месяцев на двор свой, князь Борис Глебыч нашел на крыльце двух нарожденных девочек, обеих в льняных свивальниках обернутых, что ревом ревьмя ревели в голос… В голос, Ванечка, да-ааа…

Голубович собрался было посмотреть на двух плачущих новорожденных девочек, но прожекторный свет вдруг погас.

– Нельзя, блин, – сказал внутренний голос. – Ну, нельзя, так нельзя, хрен ли, блин, даром кипишиться? Ясно тебе, блин, сказали – детей нельзя! Не хрена и смотреть, блин!

Голубович на этот раз только вздохнул. Вместе с установившейся темнотой на Ваньку вдруг упала безумная усталость. Все-таки утром он пережил сильнейший стресс, а потом еще один, тоже сильнейший стресс и сил потратил сегодня немерeно. Счастливая легкость пропала, словно враз выключилась, тяжкое душевное похмелье охватило Голубовича. Теперь он тоже, словно бы обе женщины, молодая и старая, сидящие с ним за столом, подпер голову ладошкой, расслабился.