Неверная - Айаан Али (2012)

В то время я старалась избегать других сомалийцев. Еще когда мы жили в лагере беженцев, мне уже было не по себе рядом с ними. Все сомалийцы, приходившие в фургончик к Хасне, казалось, только и делали, что жаловались, особенно те из них, кто жил за пределами лагеря и находился в Голландии уже несколько лет. Они не пытались стать частью голландского общества, не работали, только целыми днями бродили по лагерю и выпрашивали еду. Конечно, были и такие, кто, как и я, учился, ходил на работу, катался на велосипеде, но им не хватало времени на общение.

А остальные просто сидели, жевали кат и разговаривали о том, как ужасна Голландия.

Все мы постоянно сталкивались с одним и тем же противоречием. Нас никогда не покидала уверенность в том, что мы – сомалийцы и мусульмане – выше неверных, а здесь вдруг оказалось, что нет, мы нисколько не выше. Мы не ориентировались в повседневной жизни, не знали, как пользоваться банкоматом или что нужно нажать на кнопку, чтобы остановить автобус. Однажды я ехала на автобусе вместе с Дхахабо, еще одной сомалийкой из лагеря. На подъезде к нужной остановке она закричала: «СТОП!», и все пассажиры уставились на нас. Мне было очень неловко.

Стараясь избежать подобной неловкости, многие пытались создать в Голландии «островки» Сомали. Они принимались делать вид, что сомалийцы разбираются во всем лучше презренных белых людей. «Не учите меня пользоваться градусником. Наши, сомалийские, градусники гораздо более продвинутые», что-то вроде этого. «Он всего лишь водитель и воняет как свинья. Как он смеет указывать мне, как себя вести».

Однажды, когда я только приехала в лагерь и стояла среди сомалийцев возле фургончика Хасны, кто-то крикнул: «Тут в телевизоре плачет мужчина!» Мы побежали посмотреть. Передача называлась «Прошу прощения», в ней люди признавались в неблаговидных поступках. Большой широкоплечий голландец с красным лицом плакал, раскаиваясь в том, что совершил. Он хныкал: «Простите меня, пожалуйста», а мы переглядывались в ужасе и недоумении. Никто из нас раньше не видел, чтобы мужчина плакал. Потом мы рассмеялись: Голландия казалась нам такой странной.

Но к тому времени, когда мы перебрались в Эде, я стала лучше понимать местную культуру. Меня стали раздражать сомалийцы, которые давно жили в Голландии и постоянно жаловались, что им предлагают только работу, не требующую высокой квалификации, а они хотели быть пилотами и адвокатами. Но когда я указывала им на то, что у них нет соответствующих навыков, они принимались обвинять во всем Голландию. Европейцы колонизировали Сомали, вот с чего все началось. Я думала, что это очевидная бессмыслица. Мы сами по своей вине погрязли во взаимных раздорах.

Точно такую же защитно-высокомерную реакцию я наблюдала раньше у людей из сельской местности, переехавших в город, будь то Могадишо или Найроби. Здесь, в Голландии, все претензии постоянно сводились к обвинениям в расизме. Всех буквально трясло от ярости из-за того, что нас якобы притесняли, потому что мы – черные. Если продавец не хотел сбросить цену на футболку, Ясмин говорила, что в этом магазине действуют специальные скидки только для белых. Они с Хасной рассказывали мне, что часто не платили за автобус, выдумывая какие-то дела в городе, а если в Центре помощи беженцам им не давали билет, они обвиняли служащих в расизме.

– Если сказать голландцу, что это проявление расизма, он даст тебе все, что захочешь, – говорила Хасна с нотками удовлетворения в голосе.

Не буду отрицать, в Голландии действительно существует дискриминация, но часто обвинения в расизме возникают из стратегических соображений.

Иногда мне все же было приятно побыть среди сомалийцев – людей, которых я полностью понимала. К голландцам я привыкала медленно и трудно. Но как только я произносила: «Извините, завтра мне рано вставать», сомалийцы сразу обижались на меня. Я вела себя как белая, перестала уважать их, стала gaalo.