Куколка - Ирина Воробей

Старик вдруг остановился, перебирая деревянные бусинки в браслете на запястье, и направил на девушку взгляд, который испугал ее еще больше. Она едва скрывала дрожь.

— Поверь, я желаю тебе только добра. И хочу сказать это тебе сейчас, пока не поздно.

Татьяна впилась ошеломленными глазами в сморщенное временем лицо. Желтые глазницы, белесые зрачки, некогда бывшие насыщенно голубыми, неровные глубокие складки в уголках глаз, на лбу, вокруг носа и над верхней губой, маленькая бородавка на подбородке — все это придавало авторитетности и одновременно слабости. Тонкие губы, такие же белесые, как зрачки, продолжали говорить.

— Тебе не стоит тратить жизнь на балет. Это никогда не было твоей стихией. Я знал это с самого начала. И отец твой знал. Но он... — мужчина тяжело вздохнул, при этом грудь его, уже искривленная старостью, но хорошо развитая и еще мощная, расширилась и начала медленно сдуваться. — Твой отец, на самом деле, больше всего любит себя. И делает это тоже только ради себя. Это он уговорил меня дать тебе шанс, а потом умолял тянуть из года в год, хотя все преподаватели настаивали на твоем отчислении, а я каждый год шел всем наперекор ради...

Он посмотрел куда-то вдаль, как будто тоже ища в толпе ее отца, и, не найдя, вернул пустой взгляд Татьяне.

— Теперь я понимаю, что это было большой ошибкой. И раскаиваюсь в этом. Хочу, чтобы ты меня простила. И отца своего прости. Он все равно любит тебя. Жаль, что его никто не научил, как надо, на самом деле, любить.

Он опять задумался на полминуты, уставившись в абстрактную картину на стене. Со стороны можно было подумать, что он ищет в этой картине смысл жизни или ответы на другие извечные вопросы, но смотрел сквозь. Сквозь многие годы жизни, сквозь многочисленные воспоминания, сквозь время, которое утекло безвозвратно.

У Татьяны на глаза навернулись слезы. Она до боли поджала губы, прикусив щеки изнутри, лишь бы не разрыдаться. В груди застрял крик отчаяния, невозможно было даже выдохнуть. Увидев это, Прохоров слабо улыбнулся и сказал:

— Ты способная девочка, вполне можешь попробовать себя в чем-то другом. Только прошу, уйди из балета, начни что-нибудь новое. Балетное искусство — это трясина. Пока не утопла по пояс, выкарабкивайся.

Девушка онемела. Сдерживать слезы не осталось сил. Рыдания вырывались наружу. Прохоров аккуратно прижал ее к себе и утешил молчаливым поглаживанием по голове. По телу Татьяны пошли легкие конвульсии, слезы вперемешку с косметикой образовали большое мокрое пятно на его белоснежной рубашке. Хотелось вырваться и убежать в темное заброшенное место, где никто бы не говорил ничего обидного и, вообще, ничего бы не говорил.

Но потом одна строгая фраза Прохорова: «Ну, все прекрати быть тряпкой» привела ее в чувство. Татьяна утерла последнюю слезу. Шок сковал сознание. Она пыталась понять этот внезапный разговор и мотивы ректора. В голове кружилась уйма вопросов: зачем отец это делал, зачем искусственно заставлял ее верить, что у нее все получается, зачем унижался перед Прохоровым, почему сам ректор решил поговорить с ней, едва удавшейся выпускницей, почему говорил про отца и его неумение любить? Вопросы выстреливали в хаотичном порядке из темноты подсознания, и она не успевала их ловить.

Прохоров еще раз грустно улыбнулся и пошел типичной походкой, положа руки за спину, немного покачиваясь из стороны в сторону. И только теперь Татьяна поняла, почему тот мужчина в торговом центре, коллега, с которым отец ходил в кино, показался ей знакомым. Это был Прохоров. Его выдали точно такие же походка и лысина.

«Все эти восемь лет они встречались?» — с ужасом осознала девушка, а затем, опомнившись, убежала в туалет, чтобы привести себя в порядок, пока ее кто-нибудь не увидел.