Но, не по обыкновению задумчивую Дарью Семёновну, как прорывает. Воспалённые от ветра и слёз глаза полыхают душевной мукой. Видимо от поездки на кладбище никак отойти не может.

– Потому-то гости в моём доме явление не частое. Кто видит, сразу спешит покрутить у виска, а мне так легче. Каждый вечер Ваську своему чаёк наливаю, любил он его. И меня любил. Сильно. Не так как вы, молодёжь, всё к постели сводите, – тут она в сторону Мититаксмотрит, что тот, стукнувшись зубами о край чашки, едва не проливает на себя кипяток, "Ловкий, гад", огорчённо отмечаю я. А она, хмыкнув, дрожащим голосом продолжает: – Кому-то, чтобы почувствовать любовь, нужны поступки, клятвы, откровения, а нам было достаточно знать, что один из нас дышит. Грех такое говорить, но, будь моя воля, жуликов этих, кидал, аферистов, всех без разбору на дачу согнала бы, бензином облила бы, да своими руками подожгла. Васька возвышенным человеком был, ранимым, а твари эти алчные имя его честное опорочили, в грязь втоптали по самую макушку. Студентке молоденькой голову заморочили, та и повелась на наживу, "Плати, – говорит. – Или пожалуюсь, что к связи интимной принуждал", да так лихо всё подстроила, комар носа не подточит. А Васька честным был, справедливым, думал, раз правду говорит, то ему и поверят. Как же! Там и свидетели нашлись, из той же шайки шакалов малолетних, и ректор шумихи побоялся, уволил его, даже глазом не моргнул, лишь бы дело замять. Вот мой Васёк и не выдержал позора, встал на рассвете, букет цветов полевых и кило "Кара-Кума" на столе оставил и ушёл... навсегда.

Плечи Дарьи Семёновны сотрясают рыдания, а я сижу, оглушённая, не в силах к ней прикоснуться. И, кажется, дела мои тёмные сейчас на пальцах проступят, чернилами вязкими запястья оплетут и дальше вверх потянутся, пропитывая по самые локти. Как быть после такого откровения?! Она ведь считает меня белой и пушистой! Мы никогда не касались темы моего бродяжничества, любые разговоры о минувшем здесь под запретом. По искреннему убеждению Дарьи Семёновны, мы все заложники прошлого. Разочарования, страхи, провалы и боль – всё это воздвигает в нас невидимые стены, мешая раскрыться для перемен, и её одиночество яркий тому пример. Она в своё время не смогла выбраться из этого временного капкана, не захотела отпускать свою любовь, став узницей собственных воспоминаний. Так и прожила одна, за ежевечерними чаепитиями с призраком мужа. Без ласки, без заботы, без детей. Думаю, не ошибусь, если скажу, что и её жизнь оборвалась в день его смерти, оставив от себя лишь сосуд для слёз о минувшем.

Как теперь смотреть ей в глаза, будучи одной из "алчных тварей", безжалостно разбивших её мир? Признаться? Боже упаси! Нельзя. Она же меня как родную приняла, возилась с заскоками моими и комплексами, доверяла, а я...

Каковыми бы ни были мои мотивы, они совсем не отменяют вины. Никакие раскаяния не вернут Егора. Его и маленьких, невинных детей, которые могли бы у него родиться. Этот груз мне вовек с души не скинуть. Теперь же я вполне могу и Дарью Семёновну погубить. У неё тоже слабое сердце, которое свято верит в мою чистоту. Какая ирония...

– Кира, милая, – с натянутой любезностью, обращается Митя, сжимая мне под столом колено. – Где у вас здесь аптечка? Не видишь, плохо человеку. Валерьянки хоть накапай.

– Да, конечно, я сейчас.

Вскакиваю с места, чуть не опрокидывая стол и под его мимолётную ухмылку бегу в ванную. Там, из-за зеркальной дверцы шкафчика, достаю старую коричневую аптечку с красным крестом. Пластик скользит в лихорадящих пальцах и, как живой, несколько раз подпрыгивает в руках, роняя часть содержимого на потёртый кафель. Проклятье какое-то!

– Ты, мышь, как я понимаю, была не в курсе?

Митя. Видимо он и есть моя расплата. Самая изощрённая из возможных.

– Не твоё дело. Убирайся, тебе здесь не рады.