— Я вижу, вы не собираетесь уходить. Не знаю, что вы намерены делать здесь в дальнейшем, однако, я думаю, вас не удивит, если уйду я. Это, как вы понимаете, теперь самое естественное, чем может окончиться наша великолепная встреча.

Адель, прежде сидевшая молча и молившая Бога, чтобы граф де Монтрей сжалился над ней, содрогнулась. Лучше, чем даже сам Эдуард, она почувствовала его отвращение, его брезгливую холодность, и это было так, как если бы ее больно хлыстнули кнутом. Так больно, что она даже не сумела ничего сказать, глядя, как Эдуард собирает свою одежду и уходит в другую комнату. Оставшись одна, Адель некоторое время продолжала сидеть, чувствуя себя полностью раздавленной. Потом у нее мелькнула чудовищная мысль, что он может действительно уйти, раз даже не взглянул на нее! Уйти, ненавидя ее! А за что? Ну да, она такая, она виновата, ей нет прощения, но ведь всё это она сделала по глупости, только по глупости! Да, она не идеальна, но ведь она так любит его! Неужели ее любовь не заслуживает даже самой малости снисхождения?!

Эдуард рывками завязывал галстук, когда вбежала Адель, босая, закутанная в простыню, с искаженным от боли лицом. Он обернулся. Какой-то миг они молчали смотрели друг на друга: он холодно, она — умоляюще. Потом Адель прерывающимся голосом проговорила:

— Эдуард, но ведь так делать просто нельзя.

— Это вы мне говорите?

— Я хочу… хочу, чтобы вы хоть немного меня послушали. Вам нельзя сейчас идти домой. Вас арестуют. Они ждут вас еще с вечера, зачем же поступать так неосторожно? Я умоляю вас, позвольте мне позаботиться…

Он в ярости прервал ее;

— А мои друзья? О них вы тоже позаботитесь? Или нет? Или ваше раскаяние так далеко не простирается?!

— Я ничего не могу для них сделать. О Боже, да и что они мне? Мой дорогой, я только вас люблю, я не могу без вас жить!

— Довольно! — воскликнул граф де Монтрей, теряя всякое терпение. — Вашего бесстыдства с меня довольно. Вы напрасно судите обо мне по себе: я, может быть, и эгоист, но некоторое понятие о чести у меня есть. Вы донесли на моих товарищей и еще смеете спрашивать, на что они вам?! Прелестно, черт побери! — В крайнем бешенстве он добавил: — Вы многое заставили меня сегодня сделать, многое, о чем мне теперь стыдно вспоминать, но того, чтобы я бежал или отдался под ваше весьма назойливое покровительство — этого вы от меня не дождетесь. Вам лучше уйти, мадемуазель, и если вы действительно раскаиваетесь, делайте это в церкви, а не передо мной!

Она слушала, бледнее все больше, и вдруг, после его последних слов, ее охватило такое возмущение, что на миг помутилось в голове.