Не по торной дороге - Анатолий Брянчанинов (1905)

Осокин, хотя и весьма далек был от тех чувств, которые волновали душу его жены, не мог однако не согласиться с своим тайным голосом в том, что семейная его жизнь устроилась не совсем так, как он желал и предполагал. У Ореста тоже был свой идеал, но диаметрально противоположный идеалу Софи: он искал в жене, кроме чистой, неподкупной любви и дружбы, еще тожественности во взглядах и убеждениях, прочных задатков супружеского счастия. Всего этого, казалось ему, он мог ожидать от своей невесты: увлеченный страстью, он слепо верил рассуждениям Софи о тихой жизни, ее бескорыстии и любви к уединению, а разговор на возвратном пути с пикника, о замышляемом им отказе от наследства, окончательно разрушил все его сомнения насчет характера Софьи Павловны. Конечно, другой на его месте, более умудренный опытом и знанием людей человек, не так легко поддался бы разглагольствованиям Софи, скоро разгадал бы ее подделку под его тон и взгляды и, во всяком случае, со всех сторон постарался бы изучить характер своей будущей жены, но Осокин, как мы и выше видели, не был таким человеком. Одностороннее воспитание, направленное исключительно в сторону пуританизма, отдалило его от жизни, а удаление это в свою очередь помешало ему изучить людей и практическую ее сторону. Эта-то неопытность, да вдобавок непонимание одним другого, разница в воспитании и были причинами, которые мало помалу, но верно, начинали подрывать семейное счастие молодых Осокиных.

В аристократическом кружке города Р. задуман был спектакль любителей; предполагали дать «Ошибки молодости» Шеллера и два водевиля. Роль княгини, по внушению Соханской, предложили Софье Павловне, а роль управляющего — Огневу. M-me Осокиной очень хотелось явиться на сцену в черном бархатном платье, но его у нее не было. Павел Иванович не счел нужным включать его в список приданого, — пришлось обратиться к мужу. Орест крайне огорчился невозможностью исполнить желание жены:

— Дорогая моя, — сказал он, обнимая и лаская ее, — пойми, ради Бога, как горько мне отказать тебе, в просьбе… все помыслы мои направлены к тому, чтобы малейшая прихоть твоя исполнялась, но не могу я, ангел мой, решиться на подобный расход… Не могу, а не то, что не желаю!

«Все это одни слова, чтобы прикрыть свою скупость и деспотизм! — промелькнуло в голове Софи. — Захотел бы, так купил!» И, изменив своему обычному притворству, она надулась.

— Ты думаешь мне приятно досаждать тебе? — взяв у жены руку и целуя ее, ласково продолжал Осокин (он подметил неудовольствие Софи). — Да если бы была возможность — я бы озолотил тебя!

«Как лжет-то! — уже со злостию подумала Софья. Павловна. — Точно не от него зависит!»

— Но будь благоразумна… состояние у нас весьма ограниченное… Подойди, дружок, я подсчитаю тебе наши доходы…

Софи, занятая мыслью о бархатном платье, готова была послать к черту все всевозможные расчеты, но, не желая сердить мужа, встала и подошла.

— Вот, дорогая моя, — взяв карандаш и бумагу, посвящал ее в хозяйственные тайны Орест, — с усадьбы — 500–600 рублей, и то в урожайный год, с капитала — рублей 200, жалованья — 1500, всего 2200–2300 рублей… Из каких же денег, Сонечка, заводить платья в двести рублей? Не в долги же лезть?.. Будь умница… рассуди серьезно… ведь у нас дети могут быть — на что мы их воспитывать-то будем!

«Дети!.. Вот еще глупости выдумал! — снова мелькнуло в голове Софи. — Лучше бы сам-то умницей сделался: сошелся бы с дядей — и делу конец!»

— Ты сердишься на меня! — грустно сказал Осокин, не получая ответа. — Бог с тобой, Соня!

Он бросил на стол бумагу и карандаш и стал ходить по комнате.

— Не сержусь я на тебя, — возразила Софи, — но признаюсь, неприятно мне отказаться от спектакля… Ты сам знаешь, как мало я выезжаю!

— Да разве нельзя эту роль исполнить в шелковом платье?

— Конечно можно, если ты захочешь, чтобы твоя жена была одета хуже других!