Не по торной дороге - Анатолий Брянчанинов (1905)

— От заблуждений! — вскочил Орест и быстро взглянул на жену и тестя. — Да, — немного помолчав, грустно проговорил он, — вы правы; для практических людей это — заблуждение… Так вот, — горько улыбнулся он, — чем должен был держаться мир в моей семье — договорились!

— Однако, — нахмурился Ильяшенков, — вы уже слишком… Этот тон…

— Тон? — воскликнул молодой человек. — Вам не нравится мой тон?.. Не салонным ли языком прикажете вы выражаться человеку, у которого вдруг, в один момент, рухнуло все будущее, исчезли вера и надежда?.. Поймите, ваше превосходительство: вы убили меня… Вы опошлили в глазах моих то, чем я дорожил более всего на свете: любовь моей жены!

Павел Иванович молча пожал плечами и взялся за шляпу.

— Бедная! — тихо сказал он дочери и торжественно поцеловал ее в лоб. — Bon voyage![169] — обратился он к зятю.

Тот поклонился и, не отвечая ни слова, проводил тестя.

По отъезде его, муж и жена несколько минут молчали; Орест ходил по комнате грустный и взволнованный, Софи сидела бледная, задумчивая. Обоим было тяжело. Но то, что творилось в душе их, было далеко не одинаково: Осокин плакал о своей погибшей любви, страдал на развалинах своего счастия; Софи мучило ее бессилие над мужем, оскорбленное самолюбие, неудавшаяся карьера. Один терзался из-за благ нравственных, другая — из-за благ вещественных!

— Орест, — пересиливая себя, почти ласково сказала Софи мужу, — ты может быть заметил, что я не сказала ни слова во время вашего разговора… я это сделала нарочно, считая неуместным спорить с тобою при свидетелях, хотя б то был и мой отец. Теперь, когда мы одни, сядь и поговорим.

Осокин сел.

— Ты оскорбил меня совершенно незаслуженно; мою любовь ты представил в виде какой-то постыдной сделки… Ты унизил меня в том, что священнее всего для женщины!

Она остановилась немного и исподлобья посмотрела на мужа: тот сидел нахмуренный, подперши рукою голову, и легкая краска пробежала по его лицу при последних словах жены.

— Я не ответчица за слова отца, — продолжала Софья Павловна, — и, возражая ему, тебе не следовало задевать меня… Ну, да не в том дело… Женщина, которая любит, не оскорбляется часто даже и побоями… В чувствах моих к тебе уверять я не стану; веришь ты им — хорошо, сомневаешься — слова мои не убедят тебя… Возвращусь к нашему разговору: ты все обдумал, не боишься, что совесть упрекнет тебя впоследствии, что будущие дети может быть иначе взглянут на твой поступок?

— Не боюсь! — поднял голову Орест и прямо взглянул в глаза жены.

— Послушай, — с скрытою досадою сказала она помолчав, — ты утверждаешь, что любишь меня, но сколько я слышала и насколько понимаю любовь — человек, истинно любящий, жертвует всем для любимой женщины… на преступление даже идет… А ты…

— А я не хочу его совершить — правда!

Глаза Софи сверкнули гневом.

— Но то, что ты называешь преступлением, в глазах всего света, получение наследства и только!

— Соня! — встал с места Орест. — Будет нам препираться! Наши взгляды расходятся: ты любишь золото, я — правду. Сбрось с себя то, что привито к тебе плохим воспитанием и примкни ко мне искренне и тесно! Исправляться, друг мой, никогда не поздно!

Он взял руку жены и выразительно пожал ее, но рука дрожала, а лицо Софи то бледнело, то вспыхивало.

— Что с тобой? — спросил молодой человек.