Третий шанс - Татьяна Рябинина

Тетки выстроились шеренгой с вареной картошкой и пирожками, и только одна – неожиданно! – с сиренью в ведерке. Кому она нужна в поезде?

- Сирень, - удивленно говорит Юля. – Надо же, не отцвела еще. Люблю сирень.

Кажется, я даже не думаю. Раз – и уже в тамбуре.

- Эй, ты куда? – вопит проводница. – Отстанешь.

Ссыпаюсь по решетчатым ступенькам, лечу к тетке с сиренью, на бегу вытаскивая из кармана деньги. Сдача? Какая там сдача, поезд уже дернулся, пополз, пока еще медленно, но с места набирая ход. Догоняю, сжимая охапку, карабкаюсь обратно. Проводница ругается, протискиваюсь мимо нее, возвращаюсь к Юле, отдаю ей сирень – уже перезрелую, тронутую ржавчиной, пахнущую так, что кружится голова.

- Димка, ты с ума сошел! – она прячет лицо за букетом, глаза сияют. – А если бы не успел?

- Да ну, успел бы, - прямо раздуваюсь и чувствую себя всемогущим. – Не в наш вагон, так в другой. А даже если бы и нет? Позвонил бы отцу, чтобы встретил поезд и забрал вещи. А сам на следующем догнал бы.

- Круто! А я бы… не знаю. Села бы на землю и ревела.

- Да ладно, - осторожно дотрагиваюсь до ее руки и тут же отдергиваю. – Пошла бы… к начальнику станции - или куда там? Не бросили бы тебя умирать.

- А если бы сказали: «ну вот и догоняй по шпалам, овца»?

Начинаем хохотать, как два придурка. Останавливаемся, смотрим друг на друга – и опять заливаемся. Появляется проводница с большой стеклянной банкой, наполненной водой, молча протягивает мне, уходит, и мы снова фыркаем.

Захожу в купе, ставлю банку с сиренью на столик.

- Это еще что? – взвивается бабка. – Вонь от нее, дышать невозможно!

- Валя! – дед обрывает ее так резко, что она сразу съеживается вдвое и умолкает, только зыркает злобно.

Теперь время летит еще быстрее, и хочется сорвать ему стоп-кран, пусть затормозит.

- Телефон дашь свой?

Ну конечно же, я позвоню, когда вернемся в Питер. И встретимся. Только как этого дождаться? Словно через тысячу лет. Это сейчас время несется, а потом точно остановится.

Юля кивает, диктует номер, я забиваю в контакты мобилы.

- А хочешь, я тебе письмо напишу?

- Мне еще никто не писал писем. Хочу.

- Мне тоже. И я никому не писал.

Записываю адрес ее бабушки в заметки. И представляю, как напишу письмо, брошу конверт в ящик, а потом буду ждать ответа. Она ведь ответит, обязательно.

Вечер опускается так быстро, словно въезжаем в него на полном ходу. Садимся ужинать, рядом с сиренью – она с нами, третьей. И снова стоим в коридоре, только больше молчим, глядя в окно. Это тоже разговор, хотя уже совсем другой, когда и слов не надо. В коридоре никого, все давно спят, и мне хочется ее поцеловать, но так страшно – вдруг сделаю что-то неправильно, она обидится, оттолкнет. Поэтому просто смотрю на ее отражение в черном стекле, за которым проносятся желтые точки фонарей.

- Дим, надо ложиться, поздно уже, - виновато говорит Юля, и я вижу, что ей тоже не хочется. – Тебе вставать рано.

Да я бы и вовсе не ложился, так и стоял бы с ней всю ночь. Но – вздыхаю и киваю. Юля берет полотенце и зубную щетку, идет в туалет, я жду своей очереди. Когда возвращаюсь, она уже лежит наверху под одеялом. Бабка с дедом похрапывают, на окно опущена дерматиновая штора, над Юлиной полкой горит маленькая лампочка.

Забираюсь на свою, ныряю под одеяло. Надо бы штаны снять, но как-то неловко. Ничего, потом. Когда она уснет. Или вообще не буду, чтобы утром не натягивать под одеялом.

- Спокойной ночи, Дима, - Юля выключает лампочку, становится темно.

- Спокойной ночи, - повторяю я.

Сквозь щели по бокам шторы пробивается свет фонарей. Я не вижу Юлиного лица, только белеет рука, которую она подложила под голову, свесив с полки. Кожа словно мерцает, я смотрю, и перехватывает дыхание. Сердце взбесилось, колотится где-то в горле тугим комком. Сдвигаюсь поближе к краю, дотягиваюсь до ее пальцев.