Третий шанс - Татьяна Рябинина

В голове крутится навязчиво, на репите: «Я не более чем животное, кем-то раненное в живот».* Потому что так и есть. Сейчас – да. Потому что сейчас вся моя сущность там – где тела сливаются воедино, и больше в мире не существует ничего. Да и мира никакого не существует, он сжался в точку, раскаленную, как уголь, и именно из нее родится та вспышка, в которой нам суждено сгореть и воскреснуть, как птица Феникс.

И кто ее только придумал – эту тварь, воплощение оргазма?

Еще… еще… еще ближе, еще сильнее – и все равно будет мало. Потому что я…

Точка сжалась, втягивая нас в себя, - и разлетелась до краев вселенной, разрывая в клочья меня - и этот проклятый сон. И последние слова я говорю уже здесь, в своей постели:

- Я не знаю, кого теперь буду ненавидеть больше: тебя или себя…

* * *

- Б…!

Я повернулась на живот, засунула голову под подушку и заскулила побитым щенком. Сон разлетелся, расползся, как туман под солнцем, оставив после себя сладкую дрожь - и последние слова.

Кого я буду ненавидеть больше?..

- Мамуль, папа приехал! – дверь открылась одновременно с Глашкиным воплем.

Я выбралась из-под подушки, повернулась на спину, разлепила глаза, по которым резануло солнцем из-за шторы. Мы договаривались, что Лешка заберет Аглаю в девять. Проспала все на свете. И если бы просто проспала. Такое чувство, что застукали с любовником. С любовником? Ой, мама…

- Привет, Юль, - из-за Глашкиной спины показался Лешка. – Не вставай, полежи еще. Мы поедем.

Они ехали к его маме на дачу, на все выходные. Как Глашка насплетничала, Наташа с Машей там тоже будут. Но я не возражала – с чего бы? А вот когда посмотрела на Леху, сияющего, как новенький полтинник, стало каплю грустно. Нет, я искренне за него радовалась, но, блин, все равно мне было грустно. И завидно.

- Глань, ты хоть поела? – спохватилась мама-ехидна.

- Да. Яйцо сварила. И бутерброд…

- Сварила, - со смехом добавил Лешка. – Все, пока-пока, позвоним.

Закрылась дверь спальни, потом входная. Тишина. Только воробьи за окном опять сцепились с синицами в вечной войне за кормушку.

А я ведь сразу поняла, что переоценила себя. В тот момент, когда вошла за Ларисой в его кабинет. Хотя, наверно, надо было догадаться раньше. Когда нашла его фотографию в сети. Но нет, самоуверенно сказала себе, что все давным-давно умерло, что он такая же сволочь, как и его мадам, и я просто сделаю свою работу. И забуду о них навсегда.

Вот только почему-то не спала всю ночь, и в голову снова и снова лезло то, что затолкала на самое дно памяти, заколотила досками и завалила сверху всяким хламом. Видимо, хлам за это время развеяло ветром, а доски сгнили, и достаточно было небольшого толчка, чтобы вся моя баррикада расползлась.

Да, для Димки мое появление стало шоком. Лариса, судя по ее довольной роже, именно на это и рассчитывала. Выбить его из колеи. Но я и представить не могла, каким шоком это будет для меня. И как я буду на себя злиться за это. И на нее. И на него. На весь белый свет.

Раз, два, голова… Взяла себя в руки! Три, четыре, ноги шире. Нет, ноги как раз держи крестиком, овца.

Тогда мне удалось. Собраться, сконцентрироваться на работе. Обычный судебный модус – спокойно, равнодушно. В моей грязной работе не должно быть никаких личных эмоций. Даже если тянет блевать от обеих сторон процесса. Да-да, он самый, сцуко юридический робот.

Но удалось ненадолго. Когда я сказала про дарственную на дочь, что-то явно произошло, и я почувствовала себя пришедшей к концу анекдота. Только совсем не смешного анекдота. О чем-то я определенно не знала. Он смотрел на меня в упор, прямо в глаза, и мне вдруг стало страшно. Захотелось отвести взгляд, как это делают трусливые собаки. Я держалась, из последних сил, словно висела над пропастью. А потом они с адвокатом ушли. Совещаться.

- Я чего-то не знаю, Лариса Петровна? – с трудом сглотнув слюну, я повернулась к ней.