— Никакого, — кивает она уж слишком радостно, а затем, как и я, облокачивается на стол и заявляет: — Вот так, Никит, я несчастная девочка из неблагополучной семьи, отец которой работает замшелым механиком для того лишь, чтобы пропивать заработанные деньги. Ну как? Удовлетворил интерес? Чувствуешь облегчение оттого, что кому-то живётся хуже, чем тебе?

— Чушь не неси, — отворачиваюсь я от неё, сжимая зубы.

Когда она сообщила о своей матери... То, как она это сообщила... Это лишний раз подтвердило, что она сильная духом. Что, конечно же, восхищает. Но в ней, видимо, встроена система оповещения, которая напоминает о том, что в тот или иной момент необходимо всё испортить.

В общем, дальше мы едим, не проронив ни слова. Но я ловлю себя на том, что мне с каждым мгновением всё сложней отводить от неё взгляд и смотреть в собственную тарелку. Она тоже на меня изредка поглядывает. Иногда наши взгляды встречаются... И в эти моменты я ощущаю внутри что-то незнакомое. Что-то, что подсказывает: она поймёт. Другие не смогут, а она сможет.

Ева допивает свой супер-сладкий чай и выжидающе смотрит на меня:

— Так что ты решил, Никит?

Я молчу пару минут, заставляя её нервно ерзать на стуле, а затем выдыхаю:

— Мы похожи.

— Да ладно? — не обходится она без сарказма.

Я коротко морщусь и продолжаю:

— Знаешь, почему я играю на пианино? Потому что так хотела она. Моя мама. В пять мне сказали, что она умерла, и музыка стала для меня чем-то вроде утешения. Я и не заметил, как уроки в её память, для неё, превратились в то, без чего я больше не представлял жизни. Отец никогда не считал, что музыка — занятие для настоящих мужчин. И когда появлялось искушение всё бросить и пойти, например, развлекаться с друзьями, я оставался у рояля ему назло. Чтобы снова и снова напоминать ему о маме, по которой он в своё время не проронил и слезинки. А знаешь, почему он не плакал? Потому что она жива.

— Жива? — выдыхает Ева, широко распахнув глаза.

— Да. Подкараулила меня у школы несколько месяцев назад, не похожая на себя прежнюю. От того человека, которым она была, осталась лишь тень...

— Но... Как так вышло? — искренне недоумевает девчонка.

— Твой отец зависим от алкоголя, а моя мать — от наркотиков. Отец выкинул её на улицу, не пожелав помочь. Он мог, но не стал. Это одна из причин, за что я его ненавижу.

— Вау... — снова выдыхает она и тянется своей рукой к моей. Накрывает мои пальцы ладонью и сжимает их своими: — Даже представить не могу, какого тебе было...

Удивительно, что от прохлады её пальцев по телу прокатывается волна тепла. Я поднимаю глаза на её лицо и обещаю:

— Я никому ничего не расскажу.

Пару минут мы просто смотрим друг на друга, но вот она кивает, переводит взгляд на наши руки, её щёки румянятся, и она, одёрнув пальцы, начинает озираться по сторонам. Это злит.

— Чем тебе так отвратна мысль, что нас могут видеть вместе? — спрашиваю я резко. — Это не я тут конопатая навозница.

Ева замирает и вонзает в меня разгорающийся жидким пламенем взгляд.

— Да, потому что ты тут — настоящая задница. Если выбирать, то я предпочту быть навозницей. — Она поднимается на ноги и холодно произносит: — Наши ребята уже поели, и скорее всего, ждут нас-одних.

Так вот зачем она осматривалась...

Похоже, и во мне встроена эта хрень, которая побуждает всё портить.

Глава 13. Никита

Я догоняю девчонку на повороте в холл, ловлю её кисть и вынуждаю развернуться к себе лицом:

— Ты права. Я та ещё задница. Извини.

Ева явно не ожидает от меня подобной просьбы, и её грозно сведённые вместе брови ползут вверх от удивления. Она теряется, пытаясь найти в моём лице доказательства лжи или подтверждение искренности.

— И что тебя в моём поведении так разозлило? — интересуется она в итоге со смесью осторожности и холодности.

Я морщусь и признаюсь: