Жена самурая - Виктория Богачева

В ночных сумерках, при тусклом свете факелов он нашел палатку отца и помедлил, прежде чем одернуть полог. Внутри горело несколько лучин и царил образцовый порядок — как и всегда. Кенджи-саму положили на футон в самом центре палатки. Он был по-прежнему укрыт курткой, что утром снял Такеши.

Остановившись у самого входа, он несколько секунд вглядывался в неподвижное лицо отца. Кенджи-сама постарел за месяцы, что они не виделись — Такеши увидел седину в его волосах, которой прежде не было, увидел новые морщины. Но странным образом отец казался моложе — его лицо выглядело спокойным, если не сказать умиротворенным. Кенджи-сама больше не волновался о живых, и груз той ответственности, что он принял очень давно, уже не давил ему на плечи.

— Здравствуй, отец.

Голос подвел его, и Такеши поспешно откашлялся. Он опустился на футон по правую руку от отца, скрестив ноги, и неосознанным жестом поправил некрасиво подогнувшийся воротник куртки на отце.

Будто теперь это имело хоть какое-то значение.

— Прости, что не успел.

Где-то внутри горла родился спазм, из-за которого каждое слово ему приходилось выталкивать силой.

— Но я все же вернулся, отец. Я знаю, ты ждал, но едва ли верил.

Такеши прикрыл глаза, и живой отец встал перед ним. Отец, который дал ему в руку катану, едва он начал ходить. Отец, который находил время, чтобы позаниматься с ним, несмотря на обязанности главы клана, бесчисленные поездки в столицу к Императору и несмотря на то, что он был всего лишь вторым сыном. Не наследником.

Отца, который стискивал его до синяков, когда он метался, рвался прочь, будто обезумевший, в день похорон матери и клана Минамото. Отца, чей один только взгляд отрезвлял его лучше любых слов или вылитой на голову холодной воды.

А теперь отца больше не было.

Такеши тяжело сглотнул и вскинул голову. Ему не у кого спросить теперь совета. Нет теперь человека, кто осмелится его отчитать, кто покажет свое недовольство его действиями. С кем теперь пить чай долгими вечерами в поместье? В краткие дни затишья, когда никому из них не требовалось бывать у Императора, встречаться с союзниками, наводить порядок в вассальных кланах или собственных деревнях.

С кем?

Отец рассказал бы ему то, о чем Такеши не станет спрашивать ни у кого больше. Он рассказал бы о Наоми и о ребенке. Минамото знал, что не задаст о них ни одного вопроса даже Фухито и Нарамаро — людям, которых он знал с детства, с которыми не раз проливал кровь. Он, не задумываясь, доверял им свою жизнь, но все разговоры о Наоми и ребенке были настолько личными, настолько задевающими его внутри, что Такеши не собирался о них упоминать.

Весной он отдал за отца жизнь, и теперь тот мертв, а он по-прежнему жив. Изувечен — но жив. Боги, в которых Такеши не верил, кажется, в очередной раз посмеялись над ним.

— Я почти забыл твой голос, отец.

Он заскрежетал зубами — боль от невозможности заговорить с отцом, услышать его совет была почти ощутимой. Такеши хотелось и выть, и разгромить эту палатку вместе с идеально уложенными вещами, и что-нибудь сломать.

Он ведь давно не дитя, его воспитывали строго и сурово, и очень рано он узнал, что справедливости нет. Но тогда почему слово «несправедливо» было единственным, что приходило в голову? Когда смерть вообще была справедливой?

Такеши вымученно хмыкнул. Он совсем потерял себя за время плена, раз вспомнил о справедливости.

Он в последний раз поправил куртку на отце и встал. Утром он проведет церемонию, сложит и зажжет для отца погребальный костер, и окажет ему последнюю почесть. Такеши с преувеличенной бережностью задернул полог и зашагал к своей палатке. Дозорные у костров провожали его долгими взглядами, пока он пересекал лагерь.

Такеши запрокинул голову, вглядываясь в безоблачное, звездное небо. В плену он тосковал по свежему воздуху и простору, но больше всего — по бесконечному ночному небу и яркой луне.