Жена самурая - Виктория Богачева

— Будь все так, как ты говоришь, мало кто доживал бы даже до тридцатой весны. Такеши-сама… — Ханами сделала выразительную паузу, — не дожил бы.

— Хотела бы я, чтобы твои слова были правдой, — Наоми зябко повела плечами и натянула повыше тонкое покрывало. Она мерзла несмотря на теплую осень и солнечные дни. Она мерзла оттого, что потеряла много крови.

— Ты терзаешь себя, а это только мешает. Кошмары об отце не помогут тебе поправиться, — Ханами не смотрела на нее, изучая неприметный узор на подоле своего серого кимоно. — Ты не одинока в своем горе. Тебе больно, и ты страдаешь, но не веди себя так, словно тебя бросили, или отвергли.

Щеки Наоми покрылись слабым румянцем, и она закусила зубами правую щеку. Слышать подобное всегда неприятно. Но еще неприятнее осознавать в глубине души, что в словах сестры есть доля правды.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь. Ты никогда не теряла… — с горечью отозвалась Наоми, и быстро моргнула несколько раз, надеясь прогнать набежавшие слезы.

— Может, и не понимаю, — Ханами покладисто кивнула. — Но потеряла я достаточно, так что знаю, о чем говорю.

— Это разные вещи! — огрызнулась Наоми. — Что ты мне прикажешь делать?! Встать и пойти посмотреть, свежую ли подали к обеду рыбу? Притвориться, что ничего не было, жить дальше, праздновать день осененного равноденствия?! — слезы брызнули из глаз помимо воли, и голос подвел ее, сорвавшись.

Она бросилась ничком на футон, зарылась лицом в ладони и разрыдалась. Ханами окинула бесстрастным взглядом ее вздрагивающие в истерике плечи и подавила вздох.

— Встать с футона, когда почувствуешь силы. Вспомнить о своей дочери. Поговорить с мужем. Вот что я тебе предлагаю.

Наоми никак не показала, что слышала ее слова. Она вновь легла спиной к Ханами и подтянула к груди коленки — так высоко, что стало больно. Если бы она могла сжаться в малюсенький комок и исчезнуть — она бы это сделала.

— Не ты первая и не ты последняя, Наоми, — спустя время заговорила Ханами.

Она испытывала двойственные чувства по отношению к сестре. Она и жалела Наоми, потому что та действительно многое пережила за последние годы, и не всякая женщина смогла бы нести ее ношу. Но одновременно она осуждала ее за слабость и рыдания, и истерики, что длились второй день.

Ханами знала, что не имеет права ее осуждать, знала, что ведет себя лицемерно — ведь еще несколько лет назад она закатывала истерику по малейшему поводу, и никто в клане Токугава не мог ее унять. Нечестно с ее стороны сейчас кривиться, видя слезы сестры.

Из открытых окон доносились звуки ночного поместья: шелестела листва под редкими порывами ветра, громко стрекотали сверчки, стучала о деревянные полы обувь самураев. Где-то вдалеке громко лаяла потревоженная собака.

Наоми еще крепче зажмурилась и обратилась в слух. Она жадно впитывала доносившиеся звуки и растворялась в них, чтобы отвлечься, забыть о боли, о том, кем она является. Она слышала стрекот кузнечиков и представляла, как гуляет босой по мягкой траве в их саду, как пропускает сквозь пальцы самые высокие травинки. Она представляла водную гладь пруда, по которой от ветра расползаются круги, идущую от воды свежесть и покой. Она видела себя безмолвной ночью у онсэна, ощущала легкое кимоно, соскользнувшее с плеч. Она чувствовала ладонями жар от разгоравшегося костра и знала, что тот огонь зажег Такеши.

Она не могла уснуть и потому вспоминала, что случилось много лет назад — в тот день, когда она потеряла своего первого ребенка.

****

Когда это случилось, Такеши в поместье не было. Он то ли отправился к Нарамаро-сану, то ли объезжал приграничные земли — Наоми уже не помнила.