Лекарство от одиночества - Юлия Резник

— В теории он может обратиться в суд с иском об установлении отцовства.

— Зачем? Объясни, зачем? Я не понимаю. Ты же сказал, что он просто сдал сперму на хранение! Зачем ему ребенок не пойми от кого?!

— Откуда мне знать? Да и какая разница? Важен сам факт. Если дело дойдет до суда, мы вообще не знаем, как суд будет его рассматривать, и на что опираться в своем решении. Ну не было таких прецедентов, ты пойми! Не было! Я могу только догадываться, что первым делом в иске к клинике чувак потребует раскрыть данные матери и ребенка, а потом нагрянет с иском и к вам. Ну, или вы по-хорошему все решите.

— Погоди-погоди! То есть он даже не знает, кто мы?!

— Алё, Эль! Это медицинская тайна вообще-то. Я могу вас состыковать только по обоюдному согласию.

— Ну, тогда все просто. Моего согласия ты не получишь, — замечаю я, взволнованно облизав губы.

— В принципе я об этом догадывался. Но не спросить не мог.

— Я слышу осуждение в твоем голосе? К чему бы это? — брызжу ядом.

— Сам не знаю. Допускаю, что дело в мужской солидарности. Донор… Он… Ладно, я не имею права рассказывать, но у него тоже сложная ситуация. И тот материал был важен.

— Ты же не хочешь сказать, что он больше не может иметь детей, или что-то такое?

— А что, есть шанс тебя разжалобить слезливой историей?

— Нет. Вряд ли. На жалость у меня не осталось сил. Впрочем, как и на злость. Иначе ты бы первый выхватил.

— Эль…

— Засудила бы твою контору поганую, да так, чтобы от нее ни черта не осталось. Благодари бога, что я не хочу поднимать шумиху вокруг Мишки, — всхлипываю я, не справляясь с эмоциями.

— Не ты, так ваш невольный донор поднимет, — устало замечает Пятс. — Ты об этом не думала?

Колени подкашиваются. Я без сил падаю на кровать. Зубы клацают. Из глотки рвется жалкий скулеж. Почему так? Все одно к одному… Перед глазами отчетливо проступает картинка того, во что, вполне вероятно, и очень скоро, превратится наша жизнь с сыном. И мне заранее ее не хочется жить.

— Есть шанс этого как-то не допустить?

— Попробуй с ним поговорить. Объясниться. По-человечески. Он нормальный му…

— Тщ! — шиплю я. — Я ничего не хочу знать об этом типе.

Матиас берет паузу на обдумывание и спустя несколько долгих секунд уточняет:

— Тогда я говорю, что вы отказываетесь?

— Нет. Погоди… — отнимаю телефон от уха и, прижав динамик к ходуном ходящей груди, делаю несколько жадных вдохов. В ушах долбит: боже мой, боже мой, боже мой. Я понятия не имею, как выкрутиться из этой ситуации меньшей кровью. И как будет лучше. Знаю только, что ради Мишки я готова пойти на все! Отдышавшись, бросаюсь в омут с головой: — Ты можешь дать мне его контакт.

— Телефон? Давай так, я узнаю, и если он окнет — сброшу тебе.

О, нет! Я не хочу слышать его, не хочу видеть. Не хочу, чтобы этот персонаж становился еще реальнее в нашей жизни. Да и мало ли, что я, растерявшись, наговорю?

— Лучше адрес электронной почты. Я ему напишу.

— Тогда до завтра.

— До завтра я не доживу!

— Поздно ведь…

— А ты попробуй.

Хотя, наверное, было бы лучше и впрямь дождаться утра, которое, как известно, вечера мудренее. Выдохнуть, подумать, что говорить. Точнее, писать. Какие приводить аргументы, чтобы достучаться. И заставить этого мужика, кем бы он ни был, отступить. С другой стороны, не зная человека, есть ли смысл подбирать слова? Да и где гарантия, что он согласится пообщаться со мной в таком формате? Вдруг, узнав, что я не горю желанием знакомить его с сыном, он возьмет и упрется рогом? О том, что чувствует человек, узнав, что где-то там, у чужих людей, растет его сын, плоть от плоти, я даже думать не хочу. Но не думать не получается. И мне так остро, так мучительно остро становится жаль нас всех, что на глазах опять выступают слезы. Может, и к лучшему, что Юра сейчас не с нами. Как бы он это пережил?